Сборник статей - Нойманн Эрих - Страница 39

В данном случае, пламя и жертвоприношение не означа­ют ничего враждебного миру и земле, впрочем (хотя мы и использовали это слово), они не означают и жертво­приношение в его обычном смысле. В данном случае, их значение близко значению иудейского корня слова жерт­воприношение: imp, а именно "подходить ближе", при­ближаться к Богу. Во время этого приближения к Богу душу и охватывает пламя, но этот смертоносный жар как раз и является поворотным моментом, в котором жизнь произрас­тает из смерти. Ибо бытие в точке поворота жизни, как стран­но и глубоко метафорически сказано в стихотворении, явля­ется также и бьющим ключом. Созидающий дух-источник обожает момент поворота жизни и Знание дается тому, "кто бьет ключом".

Подобно акту воспроизводства, в важнейшем, творческом акте, "бьющем ключе" содержатся как жертвоприношение и приближение, так и совпадение жизни и смерти. Точка, нахо­дящаяся точно посередине между двумя полюсами, точка, в которой напряжение порождает третий более высокий эле­мент, и является "моментом поворота". Этот постоянно бьющий ключ есть вечная метаморфоза и, подобно жизни и смерти, он также есть вечная жизнь, в которой нет ничего вечного. Именно непроизвольный характер этого потока рас­крывает благодать трансформации, которая, как бы появив­шись издалека, проникает в человека и проходит сквозь него. Таким образом, творческий человек осознает себя, как "устье", сквозь которое проходит то, что родилось в самых глубинах земной ночи. В этом потоке творчества происходит нечто очень важное, что не воплощено в своем источнике, поскольку он есть "тайна", или в творчестве, поскольку оно временно и потому обречено на смерть. Только та точка источника, в которой поток вырывается из тьмы на свет и является, одновременно и тьмой, и светом, является пово­ротной точкой перехода и метаморфозы. Ее нельзя найти и зафиксировать; в любой момент она является творением из ничего, независимым от своей истории, и, будучи чистым настоящим, она независима, как от своего прошлого, так и от будущего.

Это тот самый поток, в котором "Знание дается". Это знание включает в себя Божье знание известного; но в нем тот, кто бьет ключом, чувствует также и возбуждающую его силу. Точка поворота и бьющий ключ -это дуальность, стол­кнувшаяся с дуальностью любящего и знающего Бога. Но в этой высшей драме любви Бога и человека, в этой драме творчества, тот, кто поворачивается и преображается, тот, кто бьет ключом, не является партнером божества; он -среда, через которую проходит божество, он - его уста и выражение. Ибо то, что поворачивается в нем и бьет из него, честь само божество. И, тем не менее, это знание земного все же несет в себе библейское чувство воспроизведения -связь, настолько фундаментальную, что даже зоолог, кото­рый слишком далек от иудейской Библии, чтобы считаться человеком непредубежденным, пишет: "Встреча, которая ведет к воспроизводству, предполагает наличие простейше­го "знания" общности, поиск существ того же самого вида".

Это та же самая драма, которая разыгрывается между божественным знающим и земным знаемым, который в своем потоке жертвоприношения и является, и становится творческим. Ибо то, что происходит сейчас, происходило и на заре времени: в момент сотворения мира. Поэтому:

... оно ведет его, показывая ему то, что создавалось

в радости И зачастую решение одной задачи лишь порождает новую.

И снова, в ходе этого первичного акта обретения творчес­тва, акта сотворения мира, достигается тот "поворотный мо­мент", в котором как творец и творение, так и зачатие, рож­дение и обретение творчества сливаются друг с другом. Творческий процесс есть как возникновение и рождение, так и трансформация и возрождение. Как сказали китайцы: "Трансформация есть созидание".

Восторг того, кто бьет ключом, отражается в спокойствии творения. Постоянное самообновление и зависимость от милости того, кто вечно бьет ключом, - это человеческая метафора вечного возрождения всего, что было сотворено. Восхитительный бессмертный фонтан творчества бьет в че­ловеке точно так же, как и в природе; воистину, только пог­рузившись в поток творчества, человек становится частью природы, еще раз присоединяется к "единой реальности" бытия, в которой никакая долговечная не может долго сущес­твовать, ибо все в ней является трансформацией.

Гераклит сказал: "Душа живет по своему собственному Закону (Логосу), который расширяется сам по себе (то есть, растет в соответствии со своими потребностями)".27

Эти слова выражают то, что Филон и Отцы Церкви ска­зали о Логосе, рожденном из души, и что мистики знали о воспроизводящем слове и Святом Духе речи; но архетипическое значение этого творческого заявления отличается большей глубиной. Как библейский миф о сотворении мира словом Божьим, так и "магия слова", известная нам из примитивной психологии, воплощают это странное единство речи, знания и зачатия-творения. Эта идея творящего слова проистекает из одного из самых глубоких ощущений челове­чества, осознания того факта, что в поэте "говорит" творчес­кая, психическая сила, неподвластная индивидуальному че­ловеку. Образы, рвущиеся из застрявшего внизу человека, песня, являющаяся их словесным выражением - это твор­ческие источники всей человеческой цивилизации;28 и основ­ная часть любой религии, искусства и обычая изначально порождена этим таинственным феноменом творческого единства в человеческой душе. Примитивный человек считал это творчество души магией и был прав, потому что оно преобразовывает и будет вечно преобразовывать реаль­ность.

Основным архетипическим образом этой творчески пре­образованной реальности является самодвижущееся колесо вечности, каждая точка которого есть "момент поворота", который "зачастую решением одной задачи лишь порождает новую". Ибо, один из парадоксов жизни заключается в том, что в ее творческой реальности, "бытие" есть чистое настоя­щее, но все прошлое впадает в это бытие, в то время, как все будущее вытекает из него подобно ручью; стало быть, это точка одновременно является и точкой поворота, и точкой покоя. Эта точка бытия, нулевая точка творческого мистицизма29 - это пропуск в творении, в котором сознание и бессознательное на мгновение становятся творческим единством и третьим элементом, частью единой реальности, которая почти "застывает" в восторге и красоте творческого момента.

Но стихотворение продолжается:

Восторг от удачно решенной сложнейшей задачи это дитя расставания

Это значит, что любая проблема в сотворенном мире, даже та ее часть, что вызывает наибольший восторг, зиждет­ся на расставании, на уходе из вечности совершенного круга в предельность и историческую реальность прошлого, насто­ящего и будущего - в смену поколений. Здесь смерть созда­ет разрыв", создает огромную проблему и может быть прео­долена только в момент творчества. И восторженно пройти через творение означает создать смертоносные разрывы, которые обозначат конечность бытия по сравнению с веч­ностью. Стало быть, любое рождение покоится на смерти, точно так же, как все пространство покоится на разрыве, и быть ребенком, в любом случае, означает быть началом, которое является концом чего-то; но этот конец, в то же самое время/является началом, в котором прошлое закры­вается и остается внизу. Ибо, ощущая себя как дитя расста­вания, дитя, в то же самое время, ощущает свое рождение из смерти и возрождение в себе того, что мертво. Оно ощущает себя, как что-то сотворенное, что "зачастую решение одной задачи лишь порождает новую".

Но вращающееся колесо рождений и смертей, в котором все одновременно является и началом, и концом, -это всего лишь обод: главное действие происходит в его центре. И в этом центре появляется "преображенная" Дафна. Бегущая от преследующего ее бога, спасающаяся от него с помощью преображения, душа становится лавровым деревом. Преоб­раженная, она уже - не гонимый беглец; ее преображение -это ничем не стесненное развитие и, в то же самое время, это лавровый венок, венчающий, как поэта, так и бога-охотника. У пламени из первой строчки стихотворения, в котором вещь обретает спасение путем ухода из долгого бытия в огненное преображение, в конце стихотворения появляется партнер; вечная беглянка становится деревом, навечно пустившем корни в бытие. Влюбленный в Дафну Аполлон, бог-охотник, вынуждает ее к преображению; и снова мы видим творческую сублимацию души, высшую форму любви. Ибо Дафна, укрывшаяся на высшем уровне своего расти­тельного существования, теперь "чувствует себя лавром". Сейчас она - субъект закона и любви Орфея, о котором Рильке сказал: "Петь -значит просто быть".