Доля правды - Милошевский Зигмунт - Страница 12

Наконец появилась судья. Девица выглядела так, будто только что сдала на аттестат зрелости. Однако худо-бедно процесс начался.

– Пан прокурор? – после исполнения всех формальностей судья приветливо ему улыбнулась. В Варшаве ни один судья тебе не улыбнется, разве что ехидно, если поймает на слабом знакомстве с процедурой.

Теодор Шацкий встал, по привычке поправил мантию.

– Уважаемый суд, я как прокурор поддерживаю все положения обвинительного акта. Обвиняемый сознался по всем пунктам инкриминируемого ему деяния, его вина не вызывает сомнения ни в свете его собственных показаний, ни в свете показаний пострадавших женщин. Дабы не затягивать дело, предлагаю признать его виновным в том, что он хитростью и обманом втирался в доверие пострадавших и совершал в отношении последних различного рода сексуальные действия. Налицо все признаки поступка, подпадающего под статью сто девяносто седьмую, часть вторая, уголовного кодекса. Прошу назначить обвиняемому наказание в виде шести месяцев лишения свободы, что, заметим, является нижней границей наказания, предусмотренного законодательством.

Шацкий сел, дело говорило само за себя, он лишь хотел, чтобы оно как можно скорей закончилось. Он неспроста потребовал самого легкого наказания – вступать в прения у него не было никакого желания. Все это время он в уме составлял план допроса Будникa, перебирал темы и вопросы, менял их очередность, пытался предвидеть все сценарии разговора. Он был убежден, что Будник солгал, утверждая, что последний вечер провел с женой. Но ведь врут все, и это их еще не делает убийцами. У него могла быть любовница, они могли поссориться, он мог пить с друзьями. Стоп, любовницу исключить – если Соберай и Вильчур говорили правду, Будник был самым влюбленным человеком на свете. Снова стоп, исключать ничего не следует – они могли сговориться, ведь неизвестно кто, зачем и почему что-то ему рассказывает. Вильчур не вызывает доверия, Соберай была подругой семьи.

– Пан прокурор, – резкий голос судьи вырвал его из размышлений, он сообразил, что слышал лишь каждое третье слово из речи защитника.

Шацкий встал.

– Слушаю, уважаемый суд.

– Что вы скажете о позиции защиты?

Вот уж озадачила: какова позиция защиты. В Варшаве судья сроду не спрашивал мнения (редчайшие исключения не в счет), а, скучая, выслушивал обе стороны, исчезал, а потом читал приговор – и на этом точка, следующий, пожалуйста.

В Сандомеже судья оказалась сердобольной.

– Чтобы изменить квалификацию деяния на статью двести семнадцатую, часть первая.

Шацкий в тот же миг вспомнил содержание статьи. Он взглянул на защитника как на сумасшедшего.

– Скажу, что это, видимо, шутка. Адвокату следует познакомиться с основными интерпретациями данной статьи и судебной практикой. Статья двести семнадцатая касается посягательства на телесную неприкосновенность и применяется лишь в случае мелких драк или, например, когда один политик заехал другому по физиономии. Я, разумеется, понимаю соображения защиты – посягательство на неприкосновенность преследуется по частному обвинению, и тут предусмотрено наказание до одного года. Это не идет ни в какое сравнение с сексуальным домогательством, за которое грозит от шести месяцев до восьми лет. А именно этим и занимался ваш клиент, коллега.

Защитник встал. Вопросительно взглянул на судью, девица кивнула.

– Я бы хотел тут напомнить, что в результате переговоров с пострадавшими почти все они простили моего клиента, пойдя на мировую, что должно повлечь за собой прекращение судопроизводства.

Шацкий не ждал разрешения судьи.

– Еще раз повторю: прочтите уголовный кодекс, коллега, – рявкнул он. – Во-первых, «почти все» – это еще не «все», чувствуете разницу? А во-вторых, прекращение судопроизводства в результате полюбовного соглашения применимо лишь к тем преступлениям, которые предусматривают наказание до трех лет лишения свободы. Вы же можете добиваться лишь чрезвычайного смягчения наказания, которое и так до смешного мягко, принимая во внимание, что учинил ваш клиент.

Как бы удивляясь услышанному, адвокат улыбнулся и развел руками. Слишком много фильмов и слишком мало профессиональной литературы, мысленно истолковал ситуацию Шацкий.

– А что тут такого? Кого-то оскорбили или обидели? Или удовольствие было ниже среднего? Обычное дело, люди взрослые…

Кровь залила Шацкому глаза. Чтобы успокоиться, он сосчитал в уме до трех. Глубоко вдохнул, выпрямился и взглянул на судью. Та, сгорая от любопытства, кивнула.

– Пан адвокат, как прокурор я удивлен не только вашему незнанию законов, но и вашей неосведомленности относительно обычаев в цивилизованном обществе. Напомню, что обвиняемый Хубый в течение многих месяцев ходил по домам в белом халате с врачебной сумкой и представлялся врачом. Одно это уже наказуемо. Рекламировал он себя как специалист по, цитирую, «маммографии методом пальпации» и предлагал профилактическое обследование, желая тем самым, чтобы женщины обнажились и предоставили ему доступ к своим прелестям. Что, в свою очередь, подходит под определение насилия. Я бы хотел также напомнить, что большинство своих «пациенток» он заверял в хорошем состоянии их бюста, что могло не соответствовать истине и привести к тому, что женщины эти могли прервать обследование в поликлинике и в дальнейшем иметь нешуточные проблемы со здоровьем. Впрочем, в том и состоит главная причина, из-за которой одна из потерпевших не пошла на мировую.

– Да, но у двух из них он обнаружил уплотнение и уговорил заняться лечением, которое спасло им жизнь, – восторженно воскликнул адвокат.

– Так пусть эти дамы установят ему награду и присылают посылки. Здесь мы рассматриваем совершение обвиняемым запрещенных законом действий, за что он должен понести наказание, ибо нельзя ходить по домам, вводить людей в заблуждение и давать волю рукам. Так же как нельзя ходить по улицам и вышибать людям зубы в надежде, что потом стоматолог обнаружит и вылечит более серьезные изъяны.

Он видел, что судья чуть не поперхнулась со смеху.

– Но дело привело к тому, что в воеводстве возникла серьезная дискуссия на тему профилактики и необходимости маммографического обследования, – гнул свое адвокат.

– Это ваша официальная позиция? – Шацкий почувствовал усталость.

– Это обстоятельства, которые следует принять во внимание.

Шацкий вопросительно взглянул на развеселившуюся судью.

– Закрываю заседание, вынесение приговора в понедельник в десять. А вас, пан прокурор, приглашаю к себе в кабинет.

Кабинет судьи (Марыси Татарской, судя по вывешенному списку сегодняшних дел, назначенных к слушанию) был уродлив, как, собственно, и все здание с его пожухлой зеленью, но, по крайней мере, просторен. Шацкий постучался, дождался разрешения и вошел в тот момент, когда судья Татарская снимала мантию. На тумбочке уже шумел электрический чайник.

– Кофе? – спросила она, развешивая судейское облачение.

Шацкий хотел было ответить: с удовольствием, одна чайная ложечка, без сахара, много молока, но в тот момент судья повернулась к нему спиной, и прокурору пришлось сосредоточиться на том, чтобы скрыть свои эмоции. Без мантии судья Татарская оказалась обалденной секс-бомбой с телом, как у девиц с глянцевого разворота, а вырез ее фиолетовой блузки был смелым даже для ночного клуба.

– С удовольствием, одна чайная ложечка, без сахара, много молока.

Покуда она готовила для них кофе, поболтали немного о деле. Small talk[23], ничего интересного. И он предположил, что пригласила она его сюда с вполне определенной целью. Отнюдь не затем, чтоб насладиться обществом сухаря с тощей фигурой и землистым лицом, которому через пару месяцев стукнет сорок и у которого зима прошла в депрессии и при полном отсутствии физических нагрузок. Он знал, что выглядит чинушей. Обычно ему было на это наплевать, но сейчас хотелось произвести другое впечатление. И еще ему хотелось, чтобы она побыстрее перешла к делу – через пять минут ему надо было уходить.