Звезды Маньчжурии - Хейдок Альфред Петрович - Страница 19

Тропа становилась шире, и на ней даже как будто появились колесные следы. Это дало еще один толчок исследовательской наклонности Агнивцева, и если он вначале еще придерживался кое-каких соображений насчет времени, то под конец окончательно забыл о нем. Он вздрогнул и остановился лишь тогда, когда ухо уловило слабый «паф» — выстрел, по своей отдаленности напоминающий еле слышный чих. Взглянув на часы, он испустил раскаянно:

— Ой! Я опоздаю к месту сбора! — и бегом пустился назад.

Вскоре началось непонятное: ему показалось, что бежит он уже по другой тропе — она определенно изменила направление. Запыхавшись, весь в поту, но с неприятным холодком в сердце, Агнивцев остановился и констатировал факт, что таких мест не видал, когда проходил тропою в первый раз.

«Та тропа осталась правее», — решил он и, храбро покинув дорожку, стал пересекать поле кустарника направо. К удивлению, кустарник перешел в высокоствольный лес, где не имелось и признака какой-либо тропы. Тогда он поступил, как поступает большинство людей, заблудившихся и охваченных страхом в лесу: пошел наугад, не разбирая, где правая, где левая сторона, — лишь бы вперед.

Стемнело, мрак уже окутал лес, когда он, совсем изнеможенный, увидел за деревьями красноватые отсветы пламени. Обрадованный, ни о чем не раздумывая, он помчался прямо к огням.

Прежде чем собаки, охраняющие табор кочевых солонов, успели броситься на пришельца, Агнивцев уже стоял у самого костра, представив свою фигуру и раскрасневшееся лицо взорам полудюжины женщин, нескольких ребятишек с обликом лесных гномов и одного древнего старика. Несколько арб с крытым верхом стояло в стороне, а из-за одной из них выставлялась морда задумчивой лошади.

Юноша со светлой, необветренной кожей, Агнивцев был красив. Он обладал статной фигурой — результат систематического занятия спортом — и мог вызвать лестную оценку женщины. Почем знать, какое впечатление он произвел на ту, которая сидела впереди всех, у самого огня, жену главы рода, смуглую, с монголо-индийскими чертами лица Тур-пи? Она первая раскрыла рот и испустила ряд гортанных звуков, указывая старику на Агнивцева. Но патриарх уже сам успел подняться навстречу прибывшему.

Агнивцев подвергся краткому допросу старика, который страшно коверкал русские слова, но тем не менее смысл был понятен. Через короткое время пришелец ел недурно изжаренное мясо, после чего ощутил непреодолимый приступ сна. Он уснул тут же, около костра, на голой земле. Чья-то смуглая рука, когда все уже спали, набросила на него облезлый мех, чтобы было потеплее. Рука принадлежала женщине.

Агнивцев сидел у ручья, в изрядном отдалении от табора. Он никак не ожидал, что так скоро проклянет лесное гостеприимство: утром старик на своем ужасающем языке объяснил ему, что появление неожиданного гостя у своего костра считает добрым предзнаменованием к свадьбе сына, который берет другую жену, ибо первая, Турпи, оказалась бесплодной смоковницей.

Последнего слова в лексиконе старика не оказалось: он ограничился тем, что указал на засохший ствол, лишенный побегов, — точный горестный символ… И гость непременно должен присутствовать на свадебном пиру. Это будет очень скоро — всего через два-три дня, а потом ему дадут проводника…

Агнивцев сплюнул в ручей: его немного мутило от обеда по причине невыразимой грязи, в которой он изготовлялся.

Три дня… Что будет, если пойдет дождь? Неужели ему придется залезать в крытую арбу средь вонючих мехов и грязной кучи женщин?.. Он будет замечателен в этом окружении!.. Как он будет тосковать по самой простой комнате и — присутствию Мари!.. Почему он сегодня уже несколько раз вспоминал Мари?.. Как ни странно, на мысль об этой веселой и подвижной девушке, олицетворении взметнувшейся теннисной ракетки и вертящегося вихря тонкой надушенной материи, наталкивает его Турпи, «бесплодная смоковница», та самая, кто первая вчера приветствовала его появление у костра. Может быть, это сила контраста, но Турпи ведет себя странно: за обедом — прямо собственными пригоршнями — подкладывала ему лучшие куски… Хорошо бы перед тем помыть ей руки крепким мылом… Другие женщины хмуры, а Турпи смотрела на него и смеялась… Два раза мимоходом задевала плечом… Спрашивается: насколько это укладывается в правила гостеприимства и как широко оно здесь понимается?.. Бог мой! Вот она идет сюда!

Агнивцев вскочил на ноги и еще раз с равнодушным видом плюнул в воду.

Турпи приближалась медленно: она шла за водой. Наполнив корчагу, она поставила ее у своих ног и, смеясь глазами, брызнула водой на Агнивцева. Тот отступил шага два. Продолжая смеяться глазами, женщина двинулась за ним. Рискованность момента возрастала, но Агнивцев вдруг скрестил руки и вперил в нее холодный взгляд, которому постарался придать вид чистейшего недоумения. Смущение выступило на лице Турпи, она схватила корчагу и быстро умчалась обратно. Немного погодя Агнивцев тоже двинулся к табору, где нашел необычайное оживление: мужчины вернулись с охоты.

В самый вечер свадьбы, которой Агнивцев ждал с нетерпением как своей избавительницы от вынужденнаго сидения в таборе кочевников, ждал, пожалуй, больше самого жениха, разразился ливень, и ему пришлось-таки пролежать несколько часов в крытой повозке, в дурно пахнущем окружении. Он даже побаивался, что торжество будет отложено по случаю непогоды, но все обошлось как нельзя лучше: небо расчистилось, над верхушками кедровника всплыл красный и самодовольный месяц.

Хмурые фигуры во всевозможных одеяниях и мехах задвигались между стволами и разложили громадные костры, на которых шипело мясо. Из лесного мрака на освещенную лужайку прибывали всадники, женщины и дети с соседнего стойбища. Пир обещал быть гомерическим и начался без всяких церемоний, с поразительной быстротой: кто-то сунул в руки Агнивцеву корчагу со страшно крепкой водкой; Агнивцев пил, закусывая сахаром, которого та же услужливая рука насыпала ему целую пригоршню…

Корчага переходила из рук в руки, подолгу задерживаясь у раскрытых ртов, причем каждый пьющий, передавая посуду соседу, испускал кряхтенье, которое вскоре переходило в восторженный рев: а-а-а! Крики плыли в парном воздухе намокшего леса и будили глухое, отдаленное, такое же плывучее эхо.

К водке, наверное, было что-нибудь примешано для крепости: Агнивцев быстро захмелел, странные ощущения и расплывчатые уродливые мысли рождались в мозгу. Лес представлялся сборищем сумрачных гигантов, обступивших копошащееся племя карликов, которые толпились, подскакивали около огней и, казалось, исполняли непонятный ритуал в честь неведомого бога.

«И велик должен быть этот бог, — думал Агнивцев, — ростом с высокую сосну, с раскосыми глазами, в меховой мантии, по которой мелкими блошками прыгают векши и соболя, а у подола трутся медведи, волки, лисицы и пробегают олени».

Картина с каждой минутой становилась все фантастичнее и невероятнее, кое-где отдавая признаками оргии…

— А почему Турпи не пьет? — заплетающимся языком обратился Агнивцев к старику.

Из потока слов он разобрал, что у Турпи сердце болит… очень (старик выразительно приложил руку к груди): она должна будет уступить место главной хозяйки второй жене, как только та принесет ребенка… Род должен иметь много, много малышей, чтобы они заполнили табор, вырастали и становились сильными охотниками… Поэтому — почет только матерям… Но детей нет — род вымирает, вот был смысл речи старого патриарха, который хоть был пьян, но сострадательно посмотрел в сторону Турпи.

Конец речи Агнивцев еле дослышал: он проклинал свирепое пойло, от которого его стало клонить ко сну. Треск костров и дикие выкрики сменились для него бездной сна. От этого сна заставил его очнуться ночной холод, а главным образом — выступ узловатого корня, который глубоко вдавился ему в спину.

Оглянувшись, Агнивцев убедился, что кругом все спят мертвым сном, кто где упал спьяну, лишь одинокая фигура женщины понуро сидела у дерева, на краю поляны. Это была Турпи. Месяц изливал на нее полный свет; каждая черточка ее своеобразно красивого лица выступала с отчетливостью барельефа, и Агнивцев прочел на нем неподдельное горе.