Мальтийский жезл [Александрийская гемма] - Парнов Еремей Иудович - Страница 81

• Предыдущая
• 81/93
• Следующая

Когда таковое стало свершившимся фактом и петербургские газеты, как по команде, начали взахлеб расхваливать все французское и поносить все английское, Грубер, пользуясь правом входить без доклада, проскользнул в императорский кабинет.

— Что нового? — спросил Павел, неохотно отрываясь от письма Лизакевича, сообщавшего о согласии папы посетить Петербург. — О чем говорят в городе?

— Смеются над последним указом вашего величества, — с присущей ему смелостью ответил Грубер, намекая на передачу церкви святой Екатерины иезуитскому духовенству.

Стрела угодила точно по назначению. Смех подданных вернее всего мог привести импульсивного монарха в состояние, близкое к невменяемости.

— Кто посмел?! — вскрикнул он, багровея.

— Извольте, ваше величество, — иезуит преспокойно развернул заранее заготовленный список, в котором перечислялось двадцать семь имен. Среди других неугодных ордену представителей духовенства был назван и митрополит Сестренцевич.

— Арестовать, — распорядился Павел, едва пробежав глазами. — Выслать, — и велел срочно сыскать фон дер Палена.

Приказ петербургский генерал-губернатор, понятное дело, выполнил, но, зная крутой нрав самодержца, не стал допытываться, кого сажать, а кого лишь препроводить в родовые имения. Просто взял и выслал из столицы всех скопом — одних раньше, других, более именитых, позднее.

Среди лиц, внесенных Грубером в проскрипционный список, был скромный ювелирных дел мастер Янкелевич из Белостока. Вся его вина состояла лишь в том, что он изготовил по приложенному к заказу рисунку золотую разъемную палочку с крестом и всякими финтифлюшками. Заказчик на расходы не поскупился, хоть и пожелал остаться анонимным, на что имел полное право.

Белостокскому кустарю было невдомек, что его палочка, похожая на указку для чтения свитка, в качестве священной регалии фигурировала на мальтийской коронации самого царя.

Шоколадник пережил своего государя и в конце жизни достиг той вершины, к которой стремился. Уже при Александре Первом папа специальным бреве восстановил орден, и Гавриил Грубер был избран его генералом. Он погиб в 1805 году в Петербурге при пожаре, охватившем коллегиум.

И еще один беглый штрих, не имеющий с описываемыми событиями никакой связи. Запись в дневнике великого Гете, помеченная 7 апреля 1801 года: «Фауст. Смерть императора Павла». Впрочем, все взаимосвязано на исторической сцене. Разве «отставка» первой дамы сердца Нелидовой не вызвала падения ее родича Буксгеведена и назначения на его место Палена, вовлеченного в заговор? [170]

Директора гастронома Вячеслава Кузьмича Протасова арестовали в ту самую минуту, когда он небрежным движением бросил в ящик рабочего стола сберкнижку на предъявителя. Обозначенная в ней довольно крупная сумма — хотя в масштабах Протасова ее скорее можно было счесть пустяковой — была его долей за реализацию дефицитных деликатесов: осетровой икры, лососины и прочих вкусных вещей, не столь уж часто появляющихся даже в столах заказов.

Все случилось настолько скоропалительно, что Вячеслав Кузьмич не сразу сообразил, откуда и, главное, для какой такой надобности возникли у него в кабинете трое энергичных молодых людей. Один из них ловко оттеснил застигнутого врасплох директора от потрясенной с виду посетительницы и, не говоря ни слова, воспрепятствовал его попытке захлопнуть злополучный ящик, другой скромно остановился возле сейфа, а третий, еще шире распахнув дверь, поторопил понятых. Операция, судя по всему, была тщательно подготовлена и рассчитана на полную внезапность. Когда же выяснилось, причем очень скоро, что номер счета, а заодно и сберкассы, где он был открыт, записан на заранее припасенном листочке, отпала последняя надежда.

Свыкнуться с тем, что с ним, Вячеславом Кузьмичом, вознесенным над прочими смертными избранником судьбы, перед которым заискивали иные могущественные начальники, приключилось такое, Протасову оказалось далеко не просто. И не то чтобы он не знал за собой никакой вины, вернее, выходящих за рамки закона деяний, ибо вины, как таковой, он и вправду не чувствовал. Просто мысль о внезапной отмене особых привилегий — кто и когда наделил его ими? — никак не укладывалась в голове. За четверть века он не только привык к полнейшей безнаказанности, усвоив железные законы взаимовыручки, но чуть ли не уверовал в общественную необходимость тайных махинаций, которыми занимался большую часть жизни. Начав с рядового продавца, он прошел все ступеньки служебной лестницы, добравшись до ответственного поста. И всюду прибегал к действиям, прямо подпадавшим под соответствующие статьи уголовного кодекса. Когда же три года назад случилось досадное недоразумение и какие-то безответственные, явно склонные к авантюрам субъекты попытались дать этим статьям должное применение, Вячеславу Кузьмичу, а с ним вместе и его дружкам-приятелям удалось выкрутиться.

По крайней мере, Вячеслав Кузьмич ничуть не испугался, когда ему пришлось перейти в другой гастроном. Не приходилось сомневаться в том, что вынужденный тактический маневр будет с лихвой компенсирован. Ему даже намекнули, когда и как. Стоило запастись терпением. Да и то сказать — запастись! Протасову не пришлось пожертвовать ничем, даже самой малостью. Протасов жил открыто, не тая нажитого. И любые служебные привилегии, сколь бы мизерны они не были, входили в общий ценз. Билет на премьеру спектакля столь же приятно тешил самолюбие, как и золоченая зажигалка на пьезокристаллах. На чужое Вячеслав Кузьмич никогда не посягал, но многое, впрочем, не стоило ему ни единой лишней копейки, а подчас вообще ничего не стоило. Даже энергию не нужно было расходовать. Не приходилось, например, выцарапывать путевку в Дом творчества, приглашение на премьеру, дефицитную книгу. Подобные ему людишки предлагали все это в обмен на праздничные заказы и прочие виды услуг.

Доступный и снисходительный, Протасов привык видеть вокруг заискивающие улыбки и считал себя всеобщим благодетелем.

И несмотря на то что через его руки прошли сотни и сотни тысяч в сущности краденых денег, он вполне искренно относил себя к числу честных тружеников, к людям благонамеренным и достойным. Он научился вести себя так, что месяцами не вспоминал о действительном происхождении исправно прибывающих казначейских билетовг Единственное, что заботило его в этой связи, была извечная проблема размещения капитала.

Начав было скупать картины, он вскоре поостыл, так как ничего в живописи не смыслил, да и свободных стен в квартире для подобного предприятия явно недоставало. К тому же признанные шедевры появлялись в продаже достаточно редко, а в перспективность доморощенных авангардистов Протасов не верил. Платить же четырехзначные суммы за надпись «неизвестный художник» он побаивался. Не лучше обстояли и его упражнения со старинными часами и бронзой. Наполнив дом позолоченными уродцами в стиле «второго рококо», Вячеслав Кузьмич признал свое поражение и на этом фронте.

Даже для того, чтобы только суметь увидеть стоящую вещицу, требовался особый талант. По крайней мере, знания. Ни супруга Протасова Мария Васильевна, ни он сам, ни его новая пассия — Альбина, которую он именовал не иначе как «подруга», этим свойством никак не обладали. Все, сколько ни дай, Альбина могла выбросить на цветные камни. При этом ничего в них не смыслила. С ума сходила по фианитам и авантюрину, который называла почему-то «коварство и любовь», и, уж конечно, не могла отличить природный самоцвет от выращенного. Нет, кто-кто, а одноклеточная Альбинка была ему не помощница.

Оставалось испробовать себя на букинистическом фронте. Особой мудрости, как почему-то казалось Вячеславу Кузьмичу, это дело не требовало. Уважая во всем основательность, он приобрел четыре застекленных полированных шкафа, купил недоступные простому любителю ценники и горячо взялся за дело. Вскоре новоявленного библиофила знали чуть ли не во всех букинистических магазинах Москвы. Протасов предпочитал брать что подороже. Ему безумно импонировали толстые дореволюционные тома с золотым обрезом, благородно потертая кожа и узорное тиснение. Хватая все, что попадалось под руки, он обзавелся помпезными собраниями Пушкина, Байрона, Шиллера, торжественно водрузил на полки Элизе Реклю, «Мужчину и женщину», «Всемирную историю», «Живописную Россию».

• Предыдущая
• 81/93
• Следующая