Мальтийский жезл [Александрийская гемма] - Парнов Еремей Иудович - Страница 79

• Предыдущая
• 79/93
• Следующая

— Я вхожу сюда не так, как это было в Брюнне, когда император Иосиф показывал мне тамошние святыни. Первое слово, обращенное им к своим офицерам, было таково. «Это помещение взять для больных, а это для провизии».

Потом он приказал привести настоятеля и потребовал оставить монастырь. Я хоть, по-вашему, и еретик, но поступаю совершенно иначе, нежели римско-католический кесарь… Кто такие? — неожиданно перескочив мыслью, спросил он, указуя на монахов в отличном от прочих одеянии.

— Бернардины, ваше величество, — почтительно доложил провинциал Вихерт, обдумывая донесение насчет возможных перемен Павла в отношении Вены.

— Бернардины? — Русский государь обнаружил неожиданную осведомленность по части католических орденов. — Но у них совсем другие цвета!

Иезуитские начальники выказали мгновенную растерянность.

— Совершенно справедливо, ваше величество, — на выручку поспешил Грубер. — Так, причем совершенно неправильно, прозывают францисканцев, потому что первая основанная здесь церковь носила имя святого Бернарда. — Дав исчерпывающее объяснение, он, словно испытывая необоримую робость, спрятался за спинами старших.

— Кто таков? — обернулся за разъяснением Павел, изучающе оглядев сутулого монаха с грубым лицом.

— Отец Грубер, государь, — напомнил Сестренцевич, выдвигая тем самым на авансцену своего будущего врага.

Не прошло и двух лет, как Гавриил Грубер, тайно двигавший всеми пружинами своего ордена, объявился в столице. Уроженец Вены, он вступил в «Общество Иисуса» в 1755 году, пятнадцатилетним отроком, посвятив себя религии, философии и изучению мертвых языков. Затем он успешно штудировал в Лейбахе механику и гидравлику, а также, как некогда Фауст, занимался исправлением русел и осушением болот. Когда в Австрии было обнародовано бреве папы Климента Четырнадцатого о роспуске ордена, Грубер сколько мог сохранял верность обету. Узнав, что русская государыня предоставила приют рассеянным по миру мытарям, разумеется, из сугубо политических соображений, твердый в убеждениях патер переселился в Полоцк. Пустив корни в тамошнем коллегиуме, он вскоре зарекомендовал себя замечательным педагогом. Читая положенные по штату механику и архитектуру, он не пренебрегал и физикой, обогатив тамошний физический кабинет приборами собственного изготовления. Не было, в сущности, такой дисциплины, которой Грубер не отдал щедрую дань. Математика, история, химия… Его эрудиция не знала пределов: обогатив прежний лингвистический багаж, он добавил к французскому и родному немецкому итальянский, польский, а затем легко выучил и русский язык.

По примеру знаменитых мужей Возрождения, Грубер выказал дарование и в сфере искусств. Церковная музыка, а также перспективная живопись, где его успехи были блистательны, снискали ему благодарных ценителей и учеников. Если добавить сюда незаурядные гастрономические познания, особенно по части приготовления шоколада, всегда составлявшего гордость иезуитских коллегиумов, то в мире не останется области, не охваченной этим достойным наследником Лойолы.

Невольно вспоминается Сен-Жермен, метеором промчавшийся в грозовом небе предреволюционной Европы. Но все способности и таланты Гавриила Грубера были подчинены единственной цели — возрождению ордена. До мозга костей преданный его основополагающим заветам, он почти буквально следовал лозунгу: «Цель оправдывает средства». Скончавшийся вскоре после высочайшего представления генеральный викарий Ленкевич и заступивший на его место Франциск Каро буквально раболепствовали перед этим гениальным фанатиком, замыслившим перевернуть мир.

Впрочем, истинных своих целей Грубер, ставший своего рода неофициальным генералом братства, не открывал никому. В Петербурге, где его хорошо знали в ученых кругах, он появился под весьма благовидным предлогом — ознакомить членов императорской академии с успехами их скромных коллег из белорусских губерний. На выставке, которая с большой помпой была развернута в академических залах, были представлены всевозможные насосы, ножницы для стрижки сукна и скульптуры религиозного содержания, изваянные питомцами коллегиумов.

Но это была лишь ширма. Все свои незаурядные дарования, равно как и поразительное упорство, отец

Грубер сфокусировал в одну точку. Любой ценой он должен приблизиться к императору, завоевать его доверие и сделаться закулисным руководителем. После свидания в Орше ни о чем ином он просто не мог думать. К его услугам была тайная помощь собратьев и миллионы одного сомнительного негоцианта, завоевавшего доверие царя весьма немудреным манером. Это был некто Мануччи, то ли итальянец, то ли поляк, чей отец сделал себе состояние на службе у Потемкина. Узнав, что Павлу ненавистно все, что хоть как-то связано с именем князя Таврического, Мануччи передал ему секретную переписку своего собственного батюшки, скончавшегося от апоплексического удара. Обнаружив пикантные места, оскорбительные для памяти светлейшего, Павел пришел в восторг.

Безродный купец продавал отца, самодержец мстил нелюбимой матери — какая, в сущности, разница?

Во всяком случае, на деньги Мануччи иезуитский агент мог покупать высокопоставленных осведомителей. Его жгуче интересовали любые новости, так или иначе касавшиеся венценосных особ. Понемногу прикапливая сведения, Грубер терпеливо ждал подходящего случая приблизиться к императору. И такой случай не замедлил представиться. Судьба сама поспешает навстречу тому, кто по-настоящему умеет ждать. Грубер умел.

Когда до него дошла весть о том, что царица страдает неутолимой зубной болью, он решил действовать точно и размеренно, как пружина часового механизма.

Досконально вызнав подробности — придворные врачи, испробовав все доступные им средства, признали свое бессилие, — Грубер начал исподволь подсылать всяческих кликуш и мошенников. Исстрадавшаяся царица готова была ухватиться за любую соломинку. Она покорно позволила заговаривать себе зубы — и в прямом, и в иносказательном смысле, — лечилась от сглаза. Самое сомнительное лекарство, любой бредовый совет воспринимался с готовностью и надеждой. Вопреки всем правилам дворцового этикета, личность целителя и его происхождение во внимание больше не принимались. Павлу было не до того.

Издерганный стонами и жалобами, государь, обычно подозрительный и строптивый, смирился с постоянными нарушениями регламента. Возвышенные фантазии увлекали его к сияющим вершинам, а жалкая жизненная проза приковывала к земле. В пропахший настойками будуар Марий" Федоровны не хотелось даже входить. Сразу портилось настроение. Как не ко времени были эти свалившиеся на голову хлопоты! Государь переживал период необычайной активности и подъема. Это отражалось на всех сторонах замкнутого дворцового мирка, заставлявшего глухо откликаться бескрайние пространства великой империи. Количество дел, обращающихся в тот год в тайной канцелярии, раз в десять превзошло высший екатерининский показатель. Указов издавалось до двадцати пяти в месяц. И ведь за каждой бумагой стояли люди, иногда сотни людей; постоянно происходила перетасовка истрепанной дворцовой колоды, когда одни фигуры падают на пол рубашкой вверх, а другие возносятся на ключевые места пасьянса.

Закатилась звезда канцлера Безбородко, зато в большую силу вошел Ростопчин [164]. Опале подвергся целый конногвардейский полк. Командир и шесть старших офицеров за «безрассудные их поступки во время маневров» были посажены под арест, а сам полк отправлен в Царское Село. Поскольку, перемежая команды ругательствами, царь несколько раз выкрикнул любимое слово «Сибирь», случилось досадное недоразумение. Приготовившиеся к дальней дороге конногвардейцы только на месте узнали, где им назначено отбывать ссылку. Есть все же разница между царскосельскими казармами и сибирским острогом. Недаром недремлющие острословы-крамольники тут же сочинили злой анекдотик: «Полк, в Сибирь шагом марш!»

Могло ведь быть и такое. Пределов своей неограниченной власти император не понимал.

• Предыдущая
• 79/93
• Следующая