История одной судьбы - Овалов Лев Сергеевич - Страница 1

• 1/66
• Следующая

Что делалось на этом вокзале! Яблоку упасть было негде. Люди лежали везде: на полу, на скамейках, под скамейками. Грязь повсюду была такая, точно вокзал не подметали по крайней мере месяц. Впрочем, его действительно не подметали месяц, а то и дольше.

Но люди все-таки были довольны, над ними не капало, стены защищали от ветра и дождя, было сравнительно тепло и сухо.

Подошел еще один поезд…

Когда толпа схлынула с перрона, из вагона вышел солдат. На перроне горели фонари, но свет их плохо рассеивал темноту. Городская электростанция работала с перебоями. Вокзал освещался от собственного движка. Трудно было рассмотреть что-либо в ночном сумраке. Солдат спрыгнул на перрон и, прихрамывая, направился на вокзал.

В дверях он чуть не споткнулся, кто-то лежал у самых дверей.

— Куда прешь…

Солдат перешагнул и тут же наткнулся на кого-то еще…

В глубине зала, вдоль стены, за сдвинутыми деревянными диванами табором расположились женщины. Расположились домовито и точно надолго, расстелили на полу пальто, платки, раздели детей, подложили под головы мешки, сумки…

Солдат кое-как добрался до этого шумного женского табора, присел было на корточки, поставил чемодан, потом не выдержал, уселся прямо на пол и устало вытянул ноги, облокотясь на свой чемоданишко.

— Эх ты, мужик, куда ж ты… — не без ехидства сказала не старая еще женщина с накрашенными, несмотря на грязь, сутолоку и неустроенность, губами. — Думаешь, теплее с бабами? Титек не видал? Тут ребят кормят…

Она насмешливо, даже вызывающе взглянула на солдата и вдруг удивилась:

— Да ты никак баба…

И точно, солдат оказался женщиной. Может быть, даже не женщиной, а девушкой. Она была еще очень молода, и, хотя на лице ее лежал отпечаток безмерной усталости и даже страдания, в глазах ее теплилась такая милая, такая трогательная наивность, какая бывает обычно свойственна только детям.

Соседка с накрашенными губами подвинулась к женщине в шинели.

— Откуда едешь-то? — сочувственно спросила она. — Неужто с фронту?

— Точно, — ответила женщина хрипловатым и вместе с тем звонким, слегка вибрирующим молодым голосом.

— Домой или на побывку?

— Работать.

— Работать везде надо, — сказала соседка. — До места еще далеко?

— Приехала.

Соседка пыталась втянуть ее в беседу.

— Досталось, поди, на фронте? Сестрой была? Многих раненых вынесла?

— Санинструктором. В стрелковой роте, — устало сказала женщина. — А выносить раненых, между прочим, не мое было дело. Выносят санитары. Мое дело сразу на передовой перевязать. Пока одного потащу, десять кровью истекут…

Она замолчала и, прикрыв глаза, прикорнула у своего чемодана. Однако кругом стоял гомон… Говорили обо всем. О молоке, о детях, о жилищах. Об убитых мужьях, о неверных мужьях, просто о мужьях. Фронт откатывался все дальше на запад, сомнений в исходе войны не оставалось теперь ни у кого, и вслед за войсками тысячи людей потянулись на свои пепелища. Поэтому в разговорах мешалось все: и где бы достать гвоздей, и какая казнь ждет Гитлера, и почем на базаре лук.

Женщина закрыла глаза. Ох сколько ей пришлось повидать! Наплывали какие-то свои мысли. Наплывали, уплывали… Тело сковывала дремота. Она не знала, сколько времени провела в полудреме. Будто только зажмурилась — и опять…

— Гражданка… Или как вас там? Товарищ старшина… Ваши документы!

Перед нею стоял патруль. Лейтенант из военной комендатуры, какой-то железнодорожник, милиционер.

Время было тревожное, война еще не кончилась.

Полезла в наружный карман гимнастерки, достала документы.

— Гончарова… Анна Андреевна?… А сюда зачем прибыли?

— По вызову.

— Вот и идите в город, ночевать разрешается только транзитным пассажирам.

— Куда ж я ночью пойду?

— А вы видите, что делается на вокзале? Да и ночь на исходе. Скоро уборка…

Женщина застегнула шинель, встала.

— Куда ты, Аня?… — Соседка потянула ее за полу. — Сиди. Небось не выкинут.

— Раз не положено…

Патруль ждал. Она обдернула под ремнем шинель, подняла чемодан и пошла к выходу.

Сперва она как бы ослепла. Вокзал не ахти как освещен, однако все можно различить. Привокзальная площадь тонула во мраке. Небо серело лишь в вышине, по-над домами оно было черным. Черным как сажа. Перед рассветом ночь всегда особенно темна.

Анна постояла, всматриваясь в темноту. Неподалеку стояла грузовая машина, шофер отсутствовал, ушел, должно быть, спать или по делам. На площади так пустынно и тихо, что одной стоять жутковато.

Анна могла пойти только к Бубенчиковым.

Две сестры — Полина и Серафима Егоровны. Анна квартировала у них, когда училась в техникуме. Они жили недалеко от центра. Номер дома Анна забыла, но самый дом помнит хорошо. Рыжеватый, облупленный флигелек в три окна, много с ним связано воспоминаний. Больше ей негде остановиться. Егоровны любили ее. Небось не откажут, примут.

Анна ухватила чемодан поудобнее и пошла. Она хорошо знала город, но в темноте он казался ей сейчас каким-то иным. А может быть, иным он казался не потому, что стояла ночь, а потому, что много домов было разрушено, а кое-где вообще не осталось никаких домов.

Три года провела Анна в Пронске, покуда училась в техникуме. Год жила в общежитии, два — у Бубенчиковых. Она убирала дом, обстирывала старух, делилась с ними продуктами. Зато занимала отдельную комнату, легче было учиться…

Вот и Московская. На Московской — клуб железнодорожников. Все девчонки из техникума бегали сюда смотреть кинофильмы, билеты в клубе стоили дешевле, чем в городских кинотеатрах.

Из-за угла с грохотом выкатился грузовик, ослепил на мгновение Анну, осветил фарами остов трехэтажного дома и помчался к вокзалу. Задул ветер. Злобный осенний порывистый ветер. Стало совсем холодно. Неизвестно откуда появился пес. Тявкнул и исчез. Анна метнулась в сторону, но пес уже исчез. Она не боялась собак. Пожалуй, она теперь вообще уже ничего не боялась. Просто растерялась от неожиданности.

Всего четыре года прошло, а сколько пережито, сколько досталось на ее долю…

Пронск поломан, разрушен, но он снова станет таким, каким был. А ей уже не стать такой, какой она была. Ничего не поправить, ничего в ее жизни не починить.

Она шла, опустив голову, глядя не на землю, а сквозь нее. Многое утрачено… Нет Толи, нет и никогда уж не будет. Она даже не знает, где он погиб, как погиб. Плохо Женечке, плохо ей самой. Темно и худо.

Дошла до Базарной площади. Перейти, а там скоро и Палашевский…

Небо бледнело. Начинался день. Новый день. Каким-то он будет?

Вот и знакомый переулок. Анна замедлила шаги, совестилась разбудить старух спозаранок. Номер дома она забыла, но рыжеватый флигелек в три окна запомнила навсегда. Однако флигелька не было. Анна растерянно смотрела перед собой. Никакого флигелька. Голое место. Ни флигелька, ни следов от него. Никаких Егоровен. Ничего…

Переулками прошла на Советскую улицу.

Советская, 38…

Стена. Необычно белая стена, словно только что выбелена. Выбиты окна. Несколько ступенек, отделенных от дома. Ступеньки стоят на тротуаре сами по себе. За ними пролом и вороха щебенки. Какое здесь может быть учреждение?

Вот идет какой-то дядька в рыжей бекешке, с испитым желтым лицом, с брезентовым портфелем под мышкой. Портфель туго набит. Что в нем? Картошка, дровишки, книги? Да и книги, если набит ими портфель, тоже небось на растопку.

— Гражданин, не знаете, где тут сельхозуправление?

— Тут, тут. Правильно. Во дворе. Прямичком…

Она прошла в ворота. За развалинами уцелел больший деревянный особняк. С застекленными окнами. С дверью, сверкающей свежею охрой. С вывеской. С аккуратной вывеской под стеклом: «Пронское областное управление сельского хозяйства». Милости просим! Входи, Аннушка, входи, входите, Анна Андреевна, вас ждут здесь, товарищ Гончарова!

• 1/66
• Следующая