Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич - Страница 59

• Предыдущая
• 59/178
• Следующая

Потом подумал, что станется с этими ребятами, которые только что решили открыть здесь школу. Этого он не знал. Про Соснякова, впрочем, знал. Знал, что им придется еще столкнуться…

Ему хотелось, чтобы этим ребятам, которые находятся сейчас рядом с ним, было хорошо в жизни. Он знал, что у них у всех длинный путь. Кто-то проведет всю свою жизнь в Корсунском, а кто-то покинет родное село, чтобы никогда уже сюда не вернуться. Кто-то будет долго и упорно учиться, а кто-то всю жизнь ходить за плугом. У каждого особая, своя собственная судьба. Но что именно суждено каждому из этих ребят, Славушка угадать не мог…

Ничего он еще не знал, не мог даже предугадать, что случится с ним самим в жизни. Багровые блики метались по белым стенам. Поблескивал в темноте рояль. Левочкин играл все увереннее, двое парней подбрасывали в камин сучья, Дроздов влюбленно смотрел на кружившихся девушек, и Славушке ужасно, ужасно хотелось, чтобы всем им было хорошо в жизни.

Славушка провел в Корсунском три дня. Между собранием комсомольцев и заседанием сельсовета, где официально постановили ходатайствовать перед волисполкомом об открытии в селе средней школы, он не имел ни минуты покоя. Хотя Сосняков и голосовал за открытие школы, и голосовал вполне искренне, Славушка все время ощущал какое-то скрытое противодействие с его стороны.

На собрании комсомольцы решили с утра поговорить с учителями. Учителей Сосняков решил вызвать в помещичий дом, с утра послал за ними девчонок. Как только Славушка об этом услышал, побежал к Ивану.

— Ученики учителей не вызывают.

— На этот раз мы руководители!

— А иногда не худо руководителям поклониться руководимым. Это же хамство, давно ли ты у них учился, а теперь развалишься в кресле и вызовешь…

— Ты меня креслом не попрекай!

Тьфу, Славушка совсем забыл…

Но одного Ознобишина Сосняков к учителям не пустил, пошли вместе, и в разговоре с ними был вежлив и дипломатичен.

Учителя обрадовались: такой дом — сила!

Потом собрали в сельсовет всех членов комбеда.

— Есть категорическое указание волисполкома собрать расхищенное имущество…

Указания не было, но идея была правильная, комсомольцы и члены комитета бедноты пошли по дворам отбирать помещичью мебель.

Сосняков разбил всех на группы, затем исчез и первым появился на улице, волоча свой стул, отпрокинутый сиденьем на голову.

— На, получай, — зловеще пробормотал он, поравнявшись со Славушкой у сельсовета.

— Это не мне, и тебе необязательно сдавать по своему имущественному положению…

Все же Иван поступал правильно, показывал всем пример.

Жена Жильцова не хотела отдать трюмо.

— На что оно вам?

— Как ты не понимаешь, тетя Феня, таков порядок…

— Чтоб вам ни дна ни покрышки! — Стукнула обухом колуна по зеркалу. — Не придется вашим девкам смотреться.

Славушка тут же вручил предписание. Как уполномоченный волисполкома. Гражданину Жильцову. Немедленно сдать десять пудов хлеба. В возмещение ущерба.

Жильцов уклонился от участия в «мероприятии», околачивался где-то у соседей, а тут сразу примчался домой.

— Не жирно? Такие зеркала в Туле и в Орле за полпуда отдавали, а вы — десять пудов!

— Можете не вносить. Степан Кузьмич сам приедет. Или пришлет Еремеева…

— Откуда вы только взялись на нашу голову!

Отсыпал-таки все десять пудов, сам вешал и сам отвез зерно все в тот же злополучный дом.

— Мышей кормить!

— Убережем, — утешил его Сосняков. — До первого продотряда.

Учителя согласились взять дом под свое наблюдение, комсомольцы занялись приведением его в порядок.

Можно и домой!

Жильцов воспользовался оказией, посадил Ознобишина к старику Тихомирову, ехавшему в исполком хлопотать о разделе имущества с сыном.

Выехали за околицу, ветерок продирал до нутра.

— Прикройся тулупом, — пожалел мальчика Тихомиров. — А то не довезу до Быстрова его гвардию!

Славушка съежился под тулупом, как котенок.

Ничто не нарушало зимнего безмолвия: ни шелест парящей птицы, ни шорох падающего снега, ни даже дыхание сонной земли. Волнами катятся сугробы, тонут в лощинах и ложбинах и вновь возникают в туманной дали. Серебрится укатанная дорога, да темнеют то тут, то там зеленовато-коричневые конские котяки. Растопырили ветви придорожные ветлы, то выстроятся в ряд, как поставленные в строй рекруты, то собьются в кучу, подобно судачащим бабам. И так от деревни до деревни — сугробы, да ветлы, да нескончаемый санный путь.

Солнце клонится к западу, розовое, как спелая боровинка, и розовые полосы чередуются с черными тенями, напоминающими бесконечный убегающий назад частокол.

На востоке уже пылит предвечерний ветерок, предвещая ночную поземку. Как вспугнутый зайчишка, взметывает он сухой снежок, припадает к долу и опять мчит туда, где небо окрасила таинственная прозелень.

Зимний день… До чего ж ты короток, зимний день! Блеснуло морозное солнце, рассыпалось алмазными искрами, и вот уже день тускнеет, меркнет и воровато бежит прочь…

Старик Тихомиров всю дорогу сетовал.

— Нет, теперь всему крышка, — сам с собой рассуждал он. — Теперь, как дите родится, сразу надо топить. Как щенка!

— Какое ж дите так тебе досадило?

— Собственное, — пожаловался Тихомиров. — По прошлому году женился, а уже выделяется. Да я бы ему овцы не дал… — Кнутовищем постукал кобылу по бедру. — Как полагаешь, начальник, много ему выделят?

— Поровну.

— Чего? Я всю жизнь горб натирал, а ему половину имущества?

Помолчали. Лошаденка трусила. Славушке дремалось, да и старик начинал дремать.

— Нет, Совецкой власти не продержаться, — встрепенулся Тихомиров перед Успенским. — Каюк!

— Что так?

— Да хоть из-за тебя. Уж ежели никто не идет на службу, и дитёв навроде тебя ставят начальниками, у комиссаров труба…

В исполкоме полно посетителей, однако Быстров сразу замечает мальчика.

— Замерз?

— Не шибко.

— Садись докладывай, как вы там распорядились?

— Собрали комсомольское собрание, единогласно приняли резолюцию, привез с собой.

— И что же вы там единогласно решили?

— Открыть школу второй ступени, собрать инвентарь, учителя обещали списаться с коллегами из города…

Быстров хохочет, откидывается на спинку дивана, с торжеством смотрит на Никитина.

— А ты говорил! Я знаю, что делаю! Молодежь — сила! Не боюсь довериться…

Дмитрий Фомич сунул ручку за ухо.

— А бюджет? Жалованье-то учителям из чего платить?

Быстров не унывает.

— Натурой, натурой! Огороды выделим. Выпросим средства. Не может того быть, чтобы на школу не нашлось…

Дмитрий Фомич не осмеливается возражать, берет в руку ручку, задумчиво осматривает перо и неодобрительно смотрит на Славу.

— Н-да, Степан Кузьмич, ребенок и есть ребенок, что с него взять!

Сумерки заполняют комнату, точно клубы табачного дыма, собеседники как бы отдаляются друг от друга. Их трое — Быстров, Дмитрий Фомич и Слава. Собственно, разговаривают Быстров и Дмитрий Фомич, Слава сидит на подоконнике и с любопытством прислушивается к тому, как Быстров лениво и будто нехотя, а на самом деле непоколебимо отражает доводы Дмитрия Фомича, такие разумные, осторожные, диктуемые жизненным опытом старого крестьянина.

Разговор шел о переделе земельных наделов по всей волости. Быстров вот уже как с месяц пригрозил вызвать весной землемера и перемерить всю землю для того, чтобы заново нарезать мужикам земельные участки в соответствии с их действительным семейным положением.

Дмитрий Фомич не стал возражать ему на заседании исполкома, но стоило им остаться наедине, — Славушка в счет не шел, — как Дмитрий Фомич принялся отговаривать Быстрова.

Заложив по старой писарской манере ручку за ухо, — Славушка всегда дивился, как это Дмитрию Фомичу удается не запачкаться чернилами, — секретарь волисполкома аккуратно рассовывал по папкам лежавшие перед ним бумажки и, попыхивая короткой трубочкой, выговаривал Быстрову добродушным тоном:

• Предыдущая
• 59/178
• Следующая