Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/178
• Следующая

Сила Быстрова заключалась и в том, что он умел верить людям.

Надежда была из тех простых русских баб, у которых отчаянные мужики всегда вызывали восхищение.

Она прошла в кладовую, где ночевал Павел Федорович. Он не спал, все прислушивался к тому, что происходит в штабе.

— Дело есть, зайдите…

Надежда зря не позовет. Павел Федорович пошел за ней на кухню и обомлел не меньше своей кухарки.

— Здравствуйте, — сказал Быстров. — Времени у меня мало. Понимаете?

— Понимаю, — подтвердил Павел Федорович.

— Перестреляю кого смогу, но начну с вас. Быстренько, вторые ключи от амбара.

— Нет их у меня… — Павел Федорович помотал головой. — Все ключи позабрали.

Быстров усмехнулся.

— Так я вам и поверю. Хотите быть целым, несите ключи, я вас не выдам.

Павел Федорович колебался лишь несколько секунд.

Быстров поиграл маузером.

— Предупреждаю еще раз: войдет кто вместо вас, стреляю, а пристрелят меня, не позднее сегодняшнего вечера Еремеев отправит вас вслед за мной.

— Об этом можно не говорить, — пробормотал Павел Федорович, аккуратно прикрывая за собой дверь.

Надежда тоже смотрела на дверь во все глаза, забыв о своей печке.

Но вот дверь приоткрылась, и… показался все тот же Павел Федорович.

— Вот… — Он положил на стол два ключа. — От обоих замков. Все?

— Все, — подтвердил Быстров. — Мне только одно удивительно, почему вы сами не выпустили жену своего брата?

— А я в чужие дела не мешаюсь, — возразил Павел Федорович. — Жена не моя, а хозяйство мое, я рисковать не намерен.

Быстров насмешливо взглянул на Астахова:

— Хозяйство у вас тоже не навечно…

— Смотрите, — напомнил Павел Федорович. — Я вас не видел и ничего не давал.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Быстров. — Я их вам скоро верну.

Не успел дойти до сторожки, как возле исполкома послышался шум, белые выступали из Успенского.

Постучался к Григорию.

— Что происходит?

— Выступают.

— А это?

Быстров указал в сторону виселицы.

— Останется ихний ротмистр с солдатами, сделают свое дело…

Быстров заторопился к церкви.

Весь отряд в сборе.

— Выступают. Как пройдут примерно Кукуевку, Семин и Еремеев поднимут стрельбу. Где-нибудь за почтой. Отвлекающий маневр. А ежели белым вздумается меня преследовать, прикройте…

Не спеша зашагал через дорогу. И все же вздрогнул от неожиданности, едва раздались выстрелы. Подошел к амбару, отомкнул один замок, отомкнул другой, откинул болты, позвал:

— Товарищ Ознобишина!

Она появилась из глубины.

— Выходите.

— Нет.

— Что нет?

— А Слава?

— Слава в порядке.

— Не обманываете?

— Да выходите же!

Вставил болты, поправил засовы, замкнул замки.

— Пошли.

— Куда?

Он поволок ее за руку, на огороде к ним подбежал Зайцев, держа в поводу Маруську.

Быстров вскочил в седло, подхватил Веру Васильевну, натянул узду, чуть гикнул и галопом вынесся на дорогу.

Кияшко сидит за столом. Напротив киот, когда-то и он молился… Вошла Надежда, внесла крынку, чашку, поставила на стол. Молоко загустело, вечернего удоя. Кияшко слил в чашку отстоявшиеся сливки, выпил. Молоко холодное, вкусное. Выпил все молоко, ладонью смахнул с гимнастерки упавшие капли. Пора приниматься за дело!

— Гарбуза!

Тот тут как тут.

— Готово?

— Так точно.

— Двух солдат ко мне, остальным построиться.

Но что это?…

Выстрелы!

— Гарбуза! Выяснить!

Но выяснять ничего не надо. Бежит один солдат, второй…

— Стреляют! За почтой!

— Гарбуза! Кони оседланы. Боя не принимать. Я сейчас.

Конечно, лучше поскорее покинуть село, но приговор должен быть приведен в исполнение!

Кияшко открывает один замок. Другой. Выдергивает болты. Отталкивает дверь.

— Эй! Выходите!

Никто не отзывается.

— Не бойтесь!

Кияшко вбегает в амбар.

— Что за черт! Да где же?…

Но у него нет времени выяснять, кто ее выпустил. Перед дверью Гарбуза, Держит за уздечку лошадь.

— Ваше благородие!

— Кто стрелял?

— Где-то в лесочке.

— Мадам-то ушла, Гарбуза!

— Как так?

— А вот так!

Кияшко прислушался.

— Не стреляют?

— Перестали чегой-то.

— Ладно…

Кияшко взбирается на лошадь, он не любит лошадей, не любит Гарбузу, не любит войну, но ничего не поделаешь!

Взвод охраны построился перед исполкомом. Перед бывшим исполкомом. Перед бывшим исполкомом два столба с перекладиной. Все слажено честь честью.

Комендантский взвод ест глазами начальство, нервничает христово воинство, ох как хорошо бы да рвануть под гору!

Но Кияшко обидно покинуть село, так и не попугав православных.

И тут на свою беду появляется Савушкин. Тихон Прокофьевич Савушкин, совсем тихий мужичонка. Идет себе от Поповки, погруженный в раздумья: не хочет отец Валерий крестить за деньги, просит гречихи пуд…

— Гарбуза, взять!

— Эй, ты!

Приходится мужику свернуть, не побежишь!

— Быстро!

Гарбуза указывает солдатам на мужика, те хватают его под руки и ставят перед Кияшко.

— Чего ето вы меня?

— Решением военно-полевого суда за пособничество большевикам…

Ротмистр пальцем указывает в небо.

— Давайте, давайте!

Вот когда доходит до Савушкина смысл этого жеста.

— Да за что же ето меня?

— Не твое дело, — торопливо бормочет Гарбуза.

— То исть как же не мое? — Он растерянно смотрит на офицера. — Ваше благородие! Да рази ето возможно? Без суда?

— Я здесь суд!

— Побойси бога!

— Здесь я бог…

— Вы только не медлите, ваше благородие, — поторапливает Гарбуза. — Не ровен час…

— Да-да, — соглашается Кияшко, указывая на перекладину. — Не тяните!

Надо торопиться, и они торопятся, впрочем, такие дела они умеют делать без промедления, точно и аккуратно.

— Ваше благородие… — опять торопит Гарбуза.

— Проскочим?

— А мы левее возьмем, не сумлевайтесь.

— По коням! — командует Кияшко…

И взвод охраны устремляется под гору.

Славушка бежал. Мимо кустов сирени, мимо берез на обочинах, мимо просветов в листве. Торопись, торопись! Маму он обязан спасти!

И вдруг почувствовал, что задыхается, не может больше бежать, ноги налились свинцом, еле отдирает от земли…

Он сразу понял, что это такое, не почувствовал, а понял, вполне сознательно произнес про себя: «Страх. Я боюсь. Мне не хочется умирать. И маме не хочется. Но она согласна умереть, лишь бы я продолжал жить. А я не смогу жить, если мама умрет из-за меня. Поэтому лучше мне умереть. Хотя это очень страшно. Не видеть неба, не видеть деревьев, не видеть маму…»

Он перестал бежать и пошел. Шел раздумывая, но не останавливаясь. Он даже не знает, стоило рисковать жизнью или не стоило, цена похищенных бумаг никогда не откроется Славушке, через час его глаза закроются и тело придавит земля.

Мама, конечно, не захочет, чтобы он умер, поэтому нужно сразу поговорить с Шишмаревым: «Вы мужчина, вы офицер, у вас тоже есть мать…» А если у него нет матери? Если он ничего не почувствует…

Вот почта! Кто-то стоит меж грядок капусты и смотрит. Почтмейстерша…

— Привет, Анна Васильевна!

— Славушка! — Она кричит с ужасом.

Дорожка через капустное поле. Больше уже не придется ему грызть кочерыжки!

Канава. Последний прыжок.

Что это? Прямо перед ним буква П. Серое деревянное П…

Но кто это?! Это же Савушкин… Тихон Прокофьевич! Серый, встрепанный, тихий… Вот как это выглядит!

За что они его? Самый безобидный мужик… А где мама?

Славушка перебегает площадь.

Сад. Ограда. Дом. Крыльцо. Галерея. Сени…

Бежит в кухню! Завтракают! Павел Федорович. Марья Софроновна. Петя. Надежда. Федосей. Нет только мамы.

Павел Федорович кладет ложку.

— Прибыли? Очень приятно. Где это вы пропадали?

• Предыдущая
• 40/178
• Следующая