Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 54

— Ты хочешь быстро и безболезненно сменить пол?

— Да нет, важен сам принцип — захотел и смог. Как символ свободы выбора. А так нет — на тряпки разоришься.

— Ладно, — сказал Николай Степанович. — Где ее встретить можно? Где она живет?

— Трахнуть ее собираетесь? — изумился Бортовой. — Такую-то страшную?

— Допустим, у меня извращенный вкус…

— Тогда в офисе, конечно, — Бортовой посмотрел на него с уважением.

— Отпадает, — сказал Николай Степанович. — Люблю интим. А то еще запищит телефон в самый ответственный момент…

— Она купила бывшую дачу Федина. В Переделкине. Эх, обнищала литература!

— Она не обнищала. Она просто дешево продавалась… Хорошо, Миша. Ездит она на чем?

— Ездит она на четырехсотом черном «мерсе». Номер не помню. Могу узнать. Да этот «мерс» и без номера узнать легко: значок QTV на всех стеклах, а на заднем еще и наклейка с черепашками-ниндзя.

— Знак QTV на груди у него, больше не знают о нем ничего… — Николай Степанович задумался. — Значит, говоришь, презентация…

— Да, — Бортовой посмотрел на часы, встряхнул, поднес к уху. — Успеем. Не даст она вам, Николай Степанович, чует мое сердце — не даст. Не того вы масштаба фигура.

— Как попросить, — подмигнул Николай Степанович. — Вот, помню, лет пять назад, когда еще голодно было, попал я на презентацию «Нью-Йорк Таймс» на русском языке в пресс-центре МИДа…

— Дерьмовые там презентации, — сказал Бортовой. — Вот «Какобанк» устраивал — это да!

— Продолжаю. Собрался весь бомонд. Цвет и сливки. Сидят, слушают американскую брехню, а сами часы встряхивают — время торопят. Вот как ты сейчас. Закончились разговоры. И рванул весь этот бомонд, цвет и сливки, в довольно убогий буфетик. Все закончилось минут в пять. Одной рукой бокал держат, другой — мешочек полиэтиленовый, а провизия, как те гоголевские галушки, сама туда скачет. И стоит посреди всего этого безобразия молодая и грустная женщина в черном. Хакамада. Только мы с нею и не предались общему разврату. Отобрал я у кого-то бутылку шампанского, бокал, налил ей…

— Ох, Николай Степанович, вы и ходок! — Бортовой опять погрозил пальчиком.

— Отнюдь, — строго сказал Николай Степанович. — Налил бокал, поцеловал ручку и растворился во мраке ночи.

— Это вы прокурору расскажете, — хихикая, Бортовой налил себе, опрокинул и вздрогнул. — Надо идти. Будут яйца-пашотт, расстегаи по-кутузовски и куриные печенки в вине…

Он удалился, прихватив ненароком бутылку.

За день план операции был решен. Приметный «мерс» стоял там, где ему был положено стоять, шофер и охранник без присмотра его не оставляли, дорога до дачи Федина была спокойная, сама дача под обычной охраной. Объехав все и во все ненароком вникнув, Коминт и Николай Степанович вернулись в гостиницу.

Позже пришел Гусар, рыскавший по Москве своим ходом в поисках Каина. На вопрос, нашел ли, пес промолчал и улегся у батареи. Он был чем-то расстроен.

— Дачу взять просто, — сказал Коминт. — Я там присмотрел…

— У меня есть другая идея, — сказал Николай Степанович. — Опробуем ее, а уж если не получится, тогда…

— …и повезли нас на запад. Танки «КВ» на платформах, танкистов теплушка — и мы, десантура. Штаб бригады и два батальона. Два паровоза тащут. Настроение боевое. Такая силища прет, ой-ёй. Минск проехали, дальше прем. И хрен знает где, у деревушки какой-то, встает наш поезд. Что, почему? Ночь, самолеты летают с огнями. Ракеты всякие. Ну, когда столько войска сгоняют, заторы должны быть, как без этого?

Стоим, курим. А потом, рассвело уже, возникают над нами штук пять «штук»… а «штука», чтоб ты знал, эта такая стерва немецкая, которая бомбой в начищеный пятак попадала, главное, чтобы блестел… Ну да это мы потом узнали. И с первого же захода первой же бомбой разносят один наш паровоз, а второй сворачивают под откос. И по вагонам, само собой… Ну, как учили, рассыпались мы, пережидаем. А они так неторопливо нас обрабатывают. Со вкусом. Одни улетят, другие подходят. Что делать? Стали ручники приспосабливать, чтобы хоть пугнуть их слегка. И что ты думаешь: пугнули одного до смерти, а остальные убрались. Они зажравшиеся были тогда…

И вот — стоим. Танкисты начали было зверей своих сгружать — куда там… Насыпь.

Один только «КВ» и съехал, а три кувыркнулись. Полковник наш Денисюк построил нас, а где мы, что мы, задача какая — и он не знает, и начштаба покойный не знал. Карт-то нет на руках. Короче, двинулись мы в общем направлении на запад… Танк впереди, а мы как бы при нем. Но только нас после тех бомбежек не шестьсот человек, а чуток поменьше.

И хрен знает на каком перекрестке вылетают на нас два десятка мотоциклистов…

Веселые ребята были тогда фрицы. Лето стояло жаркое, голые по пояс, поддатые… Даже опомниться не успели.

Кончили мы их, пулеметы с мотоциклеток поснимали и дальше пошли. Ну, думаем, где-то же есть наше командование… А на мотоциклетках трофейных танкистов безлошадных в разведку направили — вперед и в стороны.

А главное — картами обзавелись. Аэродром наш аж в двухстах километрах оказался. И вот призывает к себе нас полковник Денисюк: товарищи командиры, диспозиция следующая. По оперативному плану должны мы быть сброшены на Люблин и удерживать его до подхода главных сил. Но до аэродрома нашего двести верст, а до Люблина до самого — двести тридцать. И я принимаю решение выполнять боевую задачу в пешем строю, поскольку… — и на небо смотрит, и мы все понимаем. Потому что в небе немцев, как ворон, а наши соколы все как-то тишком… Поневоле Чкалова вспомнил.

Возвращается наша разведка, да не просто так, а с прибылью. Разбомбленный танковый парк нашли, а в нем два исправных «БТ». Потом пехота на нас вышла с капитаном каким-то, не помню фамилию, заблудившиеся. Мы и их пристегнули.

Всю ночь шли. Страшно было. Зарева повсюду, стрельба не прекращается…

Утром уже узнали, что война это, а не просто так… не Халхин-Гол какой-нибудь.

Ну, тут уж мы как с цепи сорвались. За Родину, за Сталина, за ебену мать!.. Ты, Степка, когда я выражаюсь, уши затыкай. Вот. Немцы какие-то подвернулись…

Тоже от радости полоротые. Короче, форсировали мы речку Буг. И городок у нас на пути: Влодава. Вот где мы развернулись! Голодные же еще, а там — склады немецкие… о-о!..

Полковник Денисюк говорит: вы бойцы красные, советские, жратву берите, а паненок пердолить не могите! Разве что по согласию… Да и некогда скоро стало с паненками вожжаться, надо дальше идти. Но тут, понимаешь, прилетает на «У-2» майор из корпуса и Денисюка нашего за нарушение маршрута следования расстреливает… Когда он кобуру расстегивал, мы подумали — просто пугает, а он всю обойму в товарища Денисюка Максима Емельяновича, так что никто и дернуться не успел.

Майора этого мы просто пополам порвали, видеть невозможно было, но — сделал он свое черное дело. А так бы взяли Люблин, там, глядишь, и Варшаву…

Страшное дело, когда по тылам озверевшая десантура рыщет. Но на Люблин нас вести уже, получается, некому, и встали мы в оборону. И неделю эту хренову Влодаву держали. Польские коммунисты из подполья вылезли и за это время всех немецких холуев по стенкам размазали. Потом по московскому радио услышали: Минск сдали…

Короче, рванули мы на прорыв, снова форсировали Буг, снова каких-то немцев раскидали… Но осталось нас уже полсотни, и такие мы уставшие были, что пришли в первую же деревню и повалились, и немцы нас даже разбудить не смогли: ждали, пока выспимся…

Ну, лагерь. Чуть не сдох, потому что здоровые, вроде меня, быстрей доходят.

Выкупила меня одна баба, Марта Сученок. Фамилия плохая… да. Тогда многие тамошние бабы так делали. Вот и она, видно, от товарок отставать не захотела.

Короче, по осени я ее с немецким комендантом застукал, обоих зарубил топором и ушел в партизаны. Зачем, спрашивается, выкупала? Золотые часы отдала, дура…