Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 3
- Предыдущая
- 3/196
- Следующая
Они с Гусаром выскочили на берег одновременно, взглянули друг на друга и на всякий случай отбежали подальше от протоки. Потом посмотрели назад и повалились на снег.
Вход в рум, понятно, замело, но камень-замок оставался на виду — так уж он был устроен. Весь этот внешне обычный остров был устроен особо, но понять особость не то что простому человеку, но и непростому — было невозможно.
Равно как и особость румов. Равно как и…
Николай Степанович негнущимися пальцами извлек из-за пазухи крест. Мало кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая перекладина креста наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда не брал ключ голой рукой, всегда через чистую тряпицу, которую потом непременно бросал в пылающую печь.
Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута ожидания. Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил — хотя и знал наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть ему теплым белесым пеплом: Николай Степанович решил не рисковать и подхватил пса на руки. Пес был тяжелый, как годовалый бычок.
— Однако, не голодал ты, брат.
Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь наружу, пар.
«Вот теперь можно и лыжи снять.» — с нервным смешком подумал Николай Степанович, вспомнив старый, времен финской войны, анекдот.
Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя: румы — это такое место, где время как бы и не идет. По крайней мере, видимых изменений не происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и тридцать лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?..
В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом.
Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни малейшего желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни Беньовского ему хватило навсегда — не говоря о погребальной камере Аттилы. Но сейчас другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме, конечно, чисто спартанский, простору примерно как в подводной лодке «Пантера», но даже самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя здесь заживо погребенным — таким уж умением обладали неведомые древние строители. Просто Николая Степановича с давних пор (и не без оснований) тревожили вентиляционные решетки.
Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука аптечку.
Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку стола.
Здесь было все, кроме того, главного. За чем он шел.
На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая сигнатуры. Потом еще раз. Потом еще.
Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он не имел никакого права трогать неприкосновенный запас: оставил бы хоть несколько гранул!.. Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком на стеклянное бесполезное воинство: и опустил руку.
Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое. Николай Степанович бессильно отошел от стола и провалился в кресло.
— Все бесполезно, брат Гусар, — сказал он негромко. — Одна отрада — что я тоже теперь рано или поздно умру.
2
Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных.
Все началось совершенно невинно дней десять назад — как раз накануне Нового года.
— Коля, — Аннушка как-то непривычно смущенно посмотрела на мужа, — я должна сказать тебе одну вещь.
— У нас будет любовник? — поднял бровь Николай Степанович.
— Нет, но что-то вроде. В общем, я пригласила Лидочку.
— На Новый год?
— На Новый. — жена виновато развела руками. — Ну, пойми: я возвращаюсь в учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревет. Понимаешь? Я и…
— Сострадание разносит заразу страдания, — сказал Николай Степанович.
— Это ты заразу разносишь, — обиделась Аннушка. — Всем настроение портишь. А если бы Степку так же вот!
— Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой американский миллиардер и звезда Голивуда, в котором счастливая мать без труда узнает.
— Ай, да ну тебя!
Впрочем, новогодний вечер всерьез испорчен не был. Степке отдали в полное безраздельное (благо, никто и не претендовал) распоряжение новенькую «Сегу», чтобы не лез к взрослым. Лидочка, дама крупноватая, обесцвеченная, легко краснеющая от легкого вина, держалась тихо и робко. Зато пришел сам Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.
Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал «африканской комнатой». На стенах развешены были жуткие ритуальные маски, курительные трубки и специальные магические приспособления колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц, передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей Николая Степановича; хотелось бы, конечно, отхватить у ящера чего-нибудь еще, побольше, но дорога предстояла дальняя, а тащить на себе), головы антилоп, масайские ассегай и щит; в серванте стояли пестрые гадательные барабаны, медный светильник и какая-то странной формы и самого зловещего вида дрянь — по горячему уверению хозяина, засушенная голова жестокого белого плантатора (сам-то он знал, что такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на медный пятачок, благо, чего другого, а тыкв в Африке пока еще хватает); сенегальский ковер, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол; с террариума Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих и настойчивых просьб гостей — и сразу набросил его обратно: в конце концов, люди пришли поесть.
— Вот это, оно, там такое и живет? — с ужасом спросил Гаврилов.
— Живет, — подтвердил хозяин.
— А как называется?
— Не знает никто. Негры говорят: «хамамба-ас-хамамба». Что в переводе на простой язык означает «самоглот». Это я так перевел. Он же «проглот конголезский».
— А специалисты что говорят? — не унимался Гаврилов.
— А они в него не верят!
Аппетита обитатель террариума никому не испортил, только рыжая смотрела теперь на Николая Степановича восторженно. Уязвленный Гаврилов начал петь, и пел хорошо. Но все равно прошло некоторое время, и разговор вернулся к Африке.
— А как вас выпускали, Николай Степанович? — спросила прозаическая Лидочка. — Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.
— Ну, беспартийный — это еще не безногий, — сказал хозяин. — По линии Академии Наук я ездил.
— И для разведки кой-чего добывал? — подколол Гаврилов.
— Русскую военную разведку я уважал всю жизнь, — Николай Степанович пожал плечами. — Так что не вижу оснований. Это вам не чека.
— Да что можно разведывать в Африке? — хмыкнул Гаврилов. — Боевым слонам хоботы да бивни считать?
— Помилуйте, милостивый государь, а Лумумбу-то из-за чего, по-вашему, пришлось устранить? — Николай Степанович обвел глазами слушателей и принялся рассказывать совершенно потрясающую историю, в которой похождения неимоверного гэрэушника майора Коломийца и дочери местного вождя чернокожей красавицы Ахули нечувствительно переплетались с сюжетом романа Майн-Рида «Охотники на жирафов». А потом, вдохновленный собственным рассказом, он перешел к описанию древнего храма Омумбуромбонго, священного дерева, из которого вышли когда-то все животные, птицы, рыбы, люди, пауки и боги. Храму этому, по самым скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет, поэтому серьезные ученые им не занимались — да и не добраться до него серьезным ученым, привыкшим к легкой жизни, к проводникам и носильщикам.
— А кто такой Лумумба? — спросила рыжая где-то в середине рассказа, в ответ на что Гаврилов тут же изобразил песню своего детства: «Убили, гады, Патриса Лумумбу, а Чомба в кабаках танцует румбу!..» Тут же пришлось объяснять, кто такой Чомба. Потом Аннушка показала всем, что такое настоящая румба.
- Предыдущая
- 3/196
- Следующая