Тимбукту - Остер Пол Бенджамин - Страница 17
- Предыдущая
- 17/41
- Следующая
— Умереть — это сущие пустяки, — сказал он, имея в виду, что готов к этому и благодарен миссис Свенсон за то, что ему не придется умирать одному среди незнакомых людей.
Совершенно очевидно, что последние слова его были о Мистере Зельце. Вилли вновь заговорил о том, что ждет его пса. Этой темы он касался уже несколько раз, убеждая миссис Свенсон в том, как важно прочесать город, отыскать Мистера Зельца и сделать все возможное, чтобы найти ему новых хозяев.
— Я бросил его, — признался Вилли. — Я обманул своего барбоса.
Миссис Свенсон, заметив, как ослабел Вилли, попыталась утешить его несколькими ничего не значащими словами:
— Не волнуйся, Вилли, это не так уж важно.
Но Вилли, сделав последнее усилие, приподнял голову и сказал:
— Нет, это очень важно. — И тут сердце его перестало биться.
Дежурная сестра Маргарет подошла к койке и пощупала пульс. Не найдя его, она поднесла к губам Вилли, а затем к его лицу зеркальце и посмотрела в него, но не увидела там ничего, кроме самой себя. Тогда она положила зеркальце обратно в карман и правой рукой закрыла Вилли глаза.
— Это была прекрасная смерть, — заметила она.
Миссис Свенсон ничего не ответила, закрыла лицо руками и заплакала.
Мистер Зельц посмотрел на нее глазами мухи, послушал, как ее горестные рыдания наполняют палату, и задумался, можно ли увидеть сон еще более странный и причудливый, чем этот. Потом он моргнул — и в тот же миг оказался уже не в больнице и уже не мухой: он снова стоял на углу Норт-Эмити-стрит в своем собачьем облике, наблюдая, как «скорая» исчезает вдалеке. Сон кончился, но Мистер Зельц все еще находился внутри него, то есть видел сон во сне, в котором присутствовали муха, больничная палата и миссис Свенсон; однако теперь, когда хозяин умер, он вновь вернулся в первый, исходный сон. По крайней мере, так ему представлялось, но не успел он до конца осознать это, как, моргнув еще один раз, вновь очутился у стены По-льши рядом с прикорнувшим Вилли, который в эту минуту начинал просыпаться. Мистер Зельц к этому времени настолько во всем запутался, что сначала не мог понять, вернулся ли он обратно в реальный мир или же попал еще в один сон.
Но это было не все. Даже после того, как Мистер Зельц обнюхал воздух, потерся носом о ногу Вилли и убедился, что на этот раз речь идет о жизни во всех отношениях аутентичной, некоторые вещи так и остались непонятными. Вилли прочистил горло. Мистер Зельц замер в ожидании неизбежного приступа кашля, вспомнив, что во сне Вилли не кашлял и был избавлен от связанных с этим мучений. К его удивлению, кашля не последовало и сейчас. Как только хозяин прочистил горло, он сразу же принялся говорить с того самого места, на котором остановился. Сперва Мистер Зельц посчитал это счастливым совпадением, но Вилли продолжал болтать, перепрыгивая с одной темы на другую, и Мистер Зельц заметил сходство между теми словами, которые он слышал сейчас, и теми, что ему приснились. Слова были не точь-в-точь теми же — по крайней мере, насколько Мистер Зельц помнил, — но все-таки почти теми же. Одну за другой Вилли затронул все темы, которые прозвучали во сне, и когда Мистер Зельц осознал, что они следуют в том же самом порядке, он почувствовал, как мороз пробежал у него по коже. Сначала «мама-сан» и ее неудачные шутки. Затем донжуанский список. Далее филиппики и апологии, поэмы, литературные битвы и прочее в этом роде. Когда же Вилли начал пересказывать историю своего соседа по комнате про собаку, умевшую печатать, Мистеру Зельцу почудилось, что он сходит с ума. Неужели он снова видит сон или тот сон оказался попросту вещим? Мистер Зельц моргнул, надеясь, что это поможет ему проснуться. Он моргнул снова и снова, но ничего не случилось: он не смог проснуться, потому что и так не спал. Это была самая что ни на есть подлинная жизнь, а поскольку она дается только один раз, значит, конец действительно близок и слова, слетающие с губ хозяина, — его последние слова.
— Сам я этого не видел, — рассказывал между тем бард, — но я ему верю. Сколько мы с ним были знакомы, он ни разу не врал. Может быть, это его недостаток — как писателя, я имею в виду, — но как друг он был хорош именно своей правдивостью, тем, что всегда резал правду-матку. Странная поговорка, надо сказать; никогда не понимал ее смысла: почему это правда — именно матка, а не сердце или какой-нибудь другой орган? Или речь идет о пчелиной матке? Впрочем, боже мой, куда меня опять занесло! Какого только словесного мусора не навалено у меня в голове! Ну ладно, кажется, я говорил про собак, не так ли? Да, про собак, а не про пчел. И вовсе не про говорящих собак, если я не ошибаюсь. Не про тех собак из анекдота, где парень входит в бар и бьется об заклад, что его собака — говорящая, и никто не верит ему, к тому же собака молчит как рыба. Когда парень спрашивает ее после, почему она молчала, та отвечает, что ей нечего было сказать. Нет, нет — я имел в виду не говорящую собаку из этих дурацких анекдотов, а собаку-машинистку, которую мой друг видел в Италии, когда ему было семнадцать лет. Верно, в той самой Италии, где лимоны, апельсины, маслины и так далее. И сандалии. И миндалии. Короче говоря, там, где я никогда не был. Его тетушка переехала в Италию за несколько лет до того по неизвестным причинам, и как-то летом он поехал туда на пару недель навестить ее. Это установленный факт, и история про собаку звучит тем правдоподобнее, что собака — даже не главное во всем, что произошло. Я читал книгу «Волшебная гора», написанную Томасом Манном, — не путать с Томом Маканом, известным всем добрым покупателям производителем обуви. Эту чертову книгу я так и не дочитал до конца — такая она была скучная; просто я слышал, что этот герр Манн — большая шишка среди пишущей братии, и вбил себе в голову, что обязан помучиться с этой книгой. Итак, я читал этот массивный томище на кухне, грыз печенье прямо из банки, и тут вошел мой сосед Пол, увидел название книги и сказал: «Я ее так до конца и не дочитал. Раза четыре начинал, но не смог продвинуться дальше двести семьдесят четвертой страницы». — «Ясно, — ответил я. — А я как раз сейчас на двести семьдесят первой. Похоже, настало и мое время!» Затем Пол встал у двери и, пуская клубы сигаретного дыма, сообщил мне, что однажды встретил вдову Томаса Манна. Он не хвастал, просто упомянул как факт. Потом сразу перешел к истории, как отправился в Италию навестить свою тетушку, а та оказалась в дружбе с одной из дочерей Манна. У старика было море детей, а эта дочь удачно выскочила замуж за богатого итальянского парня и жила в большом красивом доме на холме неподалеку от какого-то городка. В один прекрасный день Пола и его тетушку пригласили туда на обед, и мать хозяйки дома, вдова Томаса Манна, тоже явилась — пожилая, седая женщина. Она весь вечер сидела в качалке и смотрела в пустоту. Пол поздоровался с ней за руку, обменялся какими-то ничего не значащими фразами, потом сели за стол обедать. То да се, передайте, пожалуйста, соль. Все настоящие истории обычно так и начинаются — с пустого места. Пол внезапно выяснил, что дочь Манна занимается зоопсихологией. Ты спросишь меня, что это такое — зоопсихология, Мистер Зельц? Не имею ни малейшего представления. После обеда она отвела Пола наверх и продемонстрировала ему английского сеттера по кличке Олли — самую заурядную в умственном отношении собаку, как ему сначала показалось, — а также огромную пишущую машинку, наверное, самую большую из всех, когда-либо существовавших на земле. Ее клавиши имели специальную вогнутую форму, чтобы на них было удобно нажимать мордой. Затем она подозвала Олли к пишущей машинке, взяла в руку коробку с печеньем и стала показывать, на что способна ее псина.
- Предыдущая
- 17/41
- Следующая
