Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна - Страница 25

Крымское имение Шатилова Тамак находилось на границе Феодосийского и Перекопского уездов Таврической губернии; здесь пять речек соединялись в одну и впадали в озеро Сиваш. Место чудесно подходило для охоты, наблюдения за птицами, прогулок. Леонтьев оказался в Тамаке не приживалкой: Шатилов положил ему годовую плату, за которую молодой врач должен был лечить крестьян и всех местных жителей, обращающихся к нему за помощью. Кстати, плата приближалась к той сумме, о которой Леонтьев недавно мечтал в письмах: Шатилов пообещал ему 800-900 рублей серебром в год. «Здесь медицина стала опять приятна; – здесь – виден результат, – здесь – было меньше иллюзии. – Я катался верхом, гулял, читал, – занимался сравнительной анатомией – и даже стрелял… Здесь наконец – я стал опять писать на покое. – Ничто не способствует так творчеству, как правильная жизнь после долгих треволнений и странствий»[136], – вспоминал Леонтьев.

Больных он навещал с утра, а вся вторая половина дня оставалась свободной для приятных уму и сердцу занятий. Леонтьев принялся за переделку пьесы «Трудные дни», писать которую начал еще в 1855 году. Текст уже был отослан в Петербург Краевскому для публикации, но Леонтьев попросил Краевского вернуть посланный экземпляр для переделки. В январе 1857 года, получив из Петербурга пакет с текстом, Константин Николаевич приступил к работе… Пьеса была далека от крымских впечатлений: девушка на выданье, бабушка, опекающая ее, брат – богатый помещик, а интрига заключалась в сложно-переплетенных отношениях действующих лиц. Именно у Шатилова Леонтьев завершил пьесу, и она была опубликована в «Отечественных записках» в 1858 году.

Кроме того, в Тамаке Леонтьев закончил рассказ «Сутки в ауле Биюк-Дортэ». Вот в этом небольшом произведении отразился уже крымский опыт Леонтьева, причем рассказ должен был стать частью будущего большого романа «Война и Юг», о котором он подумывал. Работал Константин Николаевич и над «Подлипками»: две главы этого романа уже лежали в редакции у Краевского, но до окончания было далеко…

В Тамаке Леонтьев прочитал одну из первых статей молодого Чернышевского, в которой тот предсказывал скорое появление в русской литературе больших писателей, более гениальных, чем Гоголь. Молодой врач задумался: не он ли станет тем большим писателем, о котором пророчит критик? Леонтьев верил в своем литературный талант и хотел написать по-настоящему прекрасную вещь («ты умрешь, а она останется»), но никак не мог выбрать сюжета. Писательская жар-птица все не давалась в руки…

Зато жизнь в имении он вел замечательную! Одинокие мечтательные прогулки по древним скифским курганам, степная тишь, речка Карасу, которую было видно из окна леонтьевской комнаты, – все его радовало после тяжелой походной жизни, нужды, лазаретных трудов. Хозяева Леонтьеву тоже очень нравились, – более того, Осип Николаевич даже влиял на Леонтьева своими естественнонаучными занятиями. У Шатилова тогда жил приглашенный из Европы ученый зоолог Г. И. Радде: он помогал Осипу Николаевичу в составлении коллекции птиц, да и сам Шатилов мог разговаривать о зоологии бесконечно. «Он был страстный орнитолог; – у него был прекрасный музей крымских птиц, – я еще в Гимназии сам обожал зоологию, и мы сошлись»[137], – вспоминал Леонтьев. Под влиянием Осипа Николаевича он читал в Тамаке толстые тома Кювье и Гумбольта, занимался сравнительной анатомией, штудировал медицинские трактаты.

Леонтьев стал даже писать медицинские статьи в научные журналы, – такие публикации могли облегчить ему в будущем поиск хорошего места в России. Он написал две небольшие статьи – о случае гипертрофии печени, который он наблюдал в еникальском госпитале, и о воспалении селезенки. (Одна из них появилась в «Московской медицинской газете» в 1858 году.) Кроме того, под влиянием Шатилова, Леонтьев увлекся ботаникой – ездил в Никитский ботанический сад, изучал растительность Крыма, собирал гербарий: «Зоология, сравнительная анатомия, ботаника исполнены поэзии, когда в них вникнешь. – Разнообразие форм и общие законы, – соблазн новых открытий и новых соображений – самые прогулки и близость к природе с научной целью – все это очень увлекательно»[138].

В какой-то момент литература и естественнонаучный подход к действительности стали видеться ему взаимодополняющими друг друга: он даже стал думать о том, что можно внести в искусство какие-то новые формы на основании естественных наук. Позднее точка зрения Леонтьева радикально изменилась, – он стал видел в воздействии естествознания на свое творчество вред: «поэзия научных занятий и поэзия любовных приключений имеют между собой то общее, что они одинаково отвлекают вещественно от искусства. Но разница между ними та, что любовь и всякие приключения дают пищу будущему творчеству, влияют даже хорошо на форму его, ибо дают непридуманное содержание; а наука, отвлекая художника в настоящем, портит его приемы и в будущем, и надо быть почти гением, чтобы стиснуть, задавить в себе этот тяжелый груз научных фактов и воспоминаний, чтобы не потеряться в мелочах, чтобы вырваться из этих тисков мелкого, хотя бы красивого реализма ввысь и на простор широких линий, чтобы:

Леонтьев считал, что со временем освободился от влияния науки в своих сочинениях. Но не думаю, что ему это на самом деле удалось: его будущая концепция исторического процесса дышала естественнонаучным подходом, натурализмом, объединяя, сливая воедино историю отдельных народов, человечества с историей живого, природы, показывая и подчеркивая общую логику их развития. «Бесстрастие естественных наук» воздействовало на Леонтьева и в другом отношении: в то время он отошел от веры и склонялся к неясному деизму – «эстетическому и свободному», хотя этот период у него продолжался недолго – 4-5 лет.[140]

От этого времени естественнонаучных занятий сохранился написанный Леонтьевым проект – он предлагал заложить на Южном берегу Крыма «учебницу естествознания». «У нас есть бездна военных школ, есть Университеты, есть специальные училища…, но нет хорошего училища Естествоведения»[141], – писал Леонтьев. Южный берег Крыма был им выбран за уникальное разнообразие климатических поясов на сравнительно небольшой площади. Степи, горы, субтропики – что может быть лучше и удобнее для наблюдений за природой? Кроме того, в Крыму находился принадлежавший казне ботанический сад, который мог стать базой для училища – абсолютно нового типа учебного заведения, где теоретические занятия могли быть подкреплены наблюдением за окружающей природой. Крымская земля могла дать основу для изучения не только зоологии, но и антропологии, геологии, палеонтологии, других наук. Леонтьев собирался показать этот свой проект Н. И. Пирогову, искал связи в Петербурге, чтобы проект был поддержан.

Дни Леонтьева были заполнены не только литературой, зоологией и прогулками. В 40 верстах от Тамака в имении Учкайя жила помещица Кушникова с взрослой дочерью на выданье и маленьким больным сыном, у которых Константин часто бывал вместе с Шатиловым. Сам хозяин имения, Дмитрий Григорьевич Кушников, всегда был в отъезде – по делам ли службы, по собственной ли воле. Во время этих визитов Леонтьев сблизился с Машей Кушниковой, которой в ту пору было лет 17. Она была невысокой брюнеткой, не очень красивой, но обаятельной. Стройная, прекрасно воспитанная, умная девушка произвела на Леонтьева впечатление. Ее мать, как он вспоминал, тоже была еще удивительно свежа (ей было около 35) и даже красивее дочери, но Маша покорила его удивительным сочетанием сдержанности (идущей от аристократического воспитания?) и скрытой страстности. Они практически одновременно прочли только что вышедшего тургеневского «Рудина», и Леонтьев был поражен глубоким пониманием тайных пружин романа, которое выказала молоденькая девушка.