Большое гнездо - Зорин Эдуард Павлович - Страница 64

• Предыдущая
• 64/131
• Следующая

Все еще не оправившись от изумления, Митяй послушно скользнул за дверь. Игумен стоял, разглядывая нежданного гостя, губы его трогала ехидная улыбка, но глаза были серьезны, брови насуплены, на длинной старческой шее набухли синие жилы.

— Сядь, владыко, — коротко сказал он и сам сел на перекидную скамью.

Вытирая ладонью выступивший на лбу пот, Мартирий тяжело опустился на лавку.

— Значит, с миром ко мне пришел? — переспросил игумен.

— С миром, — коротко подтвердил владыка.

— Так-так, — проговорил Ефросим. — Плохи твои дела, Мартирий...

— Плохи, — сказал владыка, не таясь.

— Эк перевернуло тебя всего, — пожалел его Ефросим. — Куды и спесь былая подевалась...

— Не о себе думаю, и не обо мне нынче речь.

— И о тебе тож, — оборвал Ефросим. — А о беде твоей ведомо — не в скиту живем: крепко прижал вам хвост Всеволод. Еще крепче прижмет...

— Радуешься?

— Тужу.

— А коли тужишь, так беседа будет спористее.

— Спористее, да не шибко. Обида у меня на тебя давняя.

— Не время обиды поминать. Погорячился я, сковарствовал, в том винюсь.

— А ведь не верю я тебе, владыко, — с неожиданной улыбкой сказал Ефросим. Мартирий дернулся на лавке, но не возразил, только крепче сжал скрещенные на коленях ладони.

— За общей бедою твою маленькую беду зрю я, владыко, — продолжал игумен, вставая со скамьи и делая несколько шагов по келье. Теперь лицо его уже не было спокойным, глаза впивались в Мартирия горячо и неистово. — Не столь о новгородцах радеешь ты, сколь о себе. Коли настоит на своем Всеволод, то и тебе недолго в сане своем ходить. Нынче Мирошку задержал он во Владимире, завтра кликнет тебя.

— Я ко Всеволоду на поклон не пойду.

— Пойдешь.

Сказано было уверенно и резко. Мартирий поднял на Ефросима испуганные глаза.

— Пойдешь, — безжалостно повторил Ефросим, обращаясь на этот раз как бы к себе одному. Мартирий поежился, но глаз не опустил, хоть и почувствовал сам — метнулся в них скрываемый доселе страх.

— Ежели настоит Всеволод на Ярославе, ежели всем миром не выдюжим, быть нам под Владимиром до скончания дней, — сказал он. — На что Роман своеволен, но и он живет с оглядкой на Всеволода. Возвернул моего человека, так к себе и не допустив. Худо.

— В том беды особой не зрю, — возразил Ефросим, не спуская с Мартирия лихорадочно блестевших глаз. — Не последним на Руси был и останется Новгород. А Всеволоду покуда не перечь — вот мой совет.

— Иное слышать от тебя хотел...

— Хочешь вече повернуть?

— Без тебя поверну ли? — с облегчением выдохнул Мартирий. За этим и ехал он в дальний монастырь к прежнему своему недругу, за этим и сидел в келье, смиренно выслушивал Ефросима.

— В этакое-то время каждый к себе тянет, — быстро продолжал он, боясь не высказать главного. — Одни за Ярослава стоят горой, другие просят Мстислава. А иные и такое сказывают, что, мол, пока не поздно, надо звать на пустующий стол Всеволодова сына...

— Ты-то как мыслишь? — оборовал его Ефросим.

— Мои мысли тебе ведомы.

— За твоею думкою не поспеешь, — покачал головой игумен. — С утра мне и невдомек было, что к вечеру будешь ты сидеть в моей келье.

— Хитришь, Ефросим, — прищурился Мартирий.

Игумен усмехнулся.

— Может, и хитрю, а может, и нет... Угадай!

— Не за тем я ехал к тебе, чтобы загадки отгадывать. Говори, ежели что на уме. В своих бедах после разбираться будем.

— Ишь ты. А ежели беда не моя — тогда что?

— Куды снова ведешь?

— Не со своей бедою шел я в Новгород, — сказал Ефросим. — Видел — живете хлопотно, а бестолково. Вразумить хотел...

— Вот и вразумляй. Самое время приспело.

— Нынче без меня вас вразумили. Всеволод стоит на пороге, стучится в новгородские врата. Думать-то раньше нужно было.

— Бог не вразумил...

— Бога всуе не поминай, владыко. Вина твоя пред Новгородом велика, одною молитвою не отмолишь. А слово мое последнее и верное — не с вами я, о том и просить не мыслите.

Встал Мартирий, тяжко оперся о посох, посмотрел в заледеневшие глаза Ефросима, ссутулился. Безмерная усталость сковала его тело. Издалека едва донеслись слова игумена:

— Да что с тобою, владыко?.. Эй, люди!.. Митяй!..

...Когда владыка очнулся и, с усилием приподняв тяжелые веки, посмотрел вокруг, в келье всё еще клубилась внезапно окутавшая его чернота. Сам он лежал на узкой лавке, грудь и плечи его были заботливо укрыты полушубком, жесткий ворс овчины щекотал ему подбородок и шею.

— Эй, есть тут кто? — позвал он неокрепшим голосом.

Чернота колыхнулась, и он разглядел склонившегося над ним человека.

— Ты, Ефросим?

— Эко тряхнуло тебя, владыко, — сказал игумен, и в голосе его Мартирию почудилась теплота.

— Огонь бы высек... Душно..

— Лежи покуда, — сказал Ефросим. — Вот квасок. Испей — полегчает.

— Окно отвори...

В темноте неясно вырисовывались предметы. Ефросим отошел от лавки, дернул заволакивавшую оконце доску. Свежий воздух прошелся по келье, достиг лица владыки. Мартирий вздохнул облегченно, полной грудью.

Ефросим постучал жбаном о край кадушки, приблизился, приподнял одной рукою голову владыки, другой стал поить его квасом. Потом все так же молча отошел к столу, высек огонь, запалил свечу.

Мартирий, скинув полушубок, приподнялся на локтях, огляделся с недоумением.

— Будто головней по сердцу прокатило, — сказал он, с усилием растирая грудь.

— Лежи.

— Не покойник я...

— Поглядел бы давеча, не то заговорил, — отозвался Ефросим. — Я уж испугался. Подумал: что, как и впрямь помрет у меня владыко?..

— Чести устыдился?

— Что — честь?.. Подале бы от греха.

Мартирий сел, спустил ноги с лежанки, устало прищурился. Неясная ожила в нем тревога. Медленно всплывал в памяти недавний злой разговор. Досадно было и стыдно.

Ефросим сидел напротив, на том же месте, что и с вечера, на шаткой перекидной скамье, глядел отрешенно. Молчал.

Мартирий нагнулся за сапогами, стал медленно натягивать их на непослушные, словно чужие, ноги.

— Куды снарядился-то? — добродушно поинтересовался Ефросим.

— Не у тебя ночевать...

— Эко спохватился!.. Ночь-то уж на исходе, — сказал игумен.

Нет, не было в его голосе ни зла, ни горечи. Мартирий снова вобрал всей грудью тянувший от оконца свежий воздух, пахнувший талыми снегами и землей.

На монастырском дворе часто загрохотало било, сзывая к заутрене. Небо посерело, забрезжил реденький рассвет.

— Прощай, Ефросим, сказал Мартирий, вставая. — Загостился я у тебя.

— Прощай, владыко, — сказал игумен. — Не поминай лихом... Возок твой давно заложен, кони кормлены.

— Припомню я тебе доброхотство твое...

— Полно, владыко. Добро добром покрывают. А мы с тобой как были недругами, так и остались...

Не благословил Мартирий Ефросима. Будто и не было страшной ночи, будто все померещилось. Пройдет время, и забудет владыка про эту встречу. Не захочет вспоминать, вытравит из своего сердца. Утопит в злобе.

Но час пробьет — и, отправляясь не по своей, а по Всеволодовой воле, во Владимир, униженный и больной, вспомнит Мартирий и Ефросима, и эту келью, и тяжкий разговор, и еще многое такое, что наполнит его душу неистребимой тоской и горечью.

3

— Вот и встретились, боярин.

— Не к добру встретились, княже...

Развалясь на стольце, Роман выжидающе посматривал на Твердислава. Думал про себя: «Вот он — смрадный лик коварной измены. Давно ли пытался меня вразумлять, а сам строил хитрые планы. Нынче стоит, смотрит волком, пощады не ищет — враг».

Твердислав мыслил своё: «Молод ты, княже, и неразумен. Думаешь, всех бояр истребишь — сядешь на стольце своем единовластцем? Не тут-то было. Уйдем мы — придут на наше место другие. Сегодня подпевают они тебе, угождают не без корысти — того ты не зришь. И многое, что творится твоими руками, не тобою задумано. Придет час — ни отмолиться, ни отплеваться, ни отлаяться, ни отчураться. Поздно будет...»

• Предыдущая
• 64/131
• Следующая