Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 58
- Предыдущая
- 58/111
- Следующая
— А я что знаю, а я что знаю! — вдруг закричал Маркуха, спрыгивая с Никитки и приплясывая вокруг него то на одной, то на другой ноге.
Переглянувшись с дочерью, Левонтий цыкнул на мальчонку:
— Кшыть ты, оглашенный!
Но Маркуха, отскочив от Левонтия, не унимался.
— А я что знаю, а я что знаю...— вертясь юлой, повторял он.
— Вот я тебя! — уже серчая, пригрозил ему пальцем Левонтий.
Маркуха засмеялся, мигом взлетел на крыльцо и скрылся в избе.
— Милому гостю первому па порог,— отступил в сторону камнесечец, и Никитка вошел в сени.
Когда глаза его попривыкли к полумраку, он увидел знакомую перекидную скамью, чисто выскобленный стол, темные лавки вдоль стен, образа в углу, беленую печь, у печи — женщину в шитом по подолу сарафане. Еще и лица женщины не разглядел Никитка, как словно толкнул его кто в грудь.
— Аленушка,— прошептал он немеющим языком.
— Никитка!
Кинулись они навстречу друг другу, но замерли на полпути, остановились, потупившись: стыдно — люди глядят. Маркуха стоял рядом и, счастливый, ковырял пальцем в носу.
— А я вот гостинцы...— засуетился Никйтка, не спуская с Аленки растерянного взгляда.— От меня и от дядьки Яруна...
Все так же глядя на Аленку, он присел на корточки и стал непослушными пальцами открывать холщовую суму. Вынул из сумы булгарскую круглую шапку с синим верхом, отороченную черной лисой; встав, с поклоном передал Левонтию:
— Эхо тебе, дядька Левонтий.
Камнесечец, тоже поклонившись, принял шапку, подул на шелковистый мех:
— Добрых лисиц добывают булгары.
Антонине Никитка подарил повой, золотистый, рисунчатый: по цветастому полю — веселые красные петухи. -
— Сроду не нашивала такого платка,— похвалила Антонина, тут же примеряя подарок.
Маркухе подарок тоже пришелся по душе: булгарский плотницкий топорик с чернью по смуглым щечкам, с затейливой вязью на узеньком обушке.
Взглянув на Аленку, Никитка снова оробел. Со смущенной, улыбкой вытащил из сумы обернутое в холстину, откинул уголок тряпицы — сафьяновые сапожки с серебряными завитушками на голенищах.
Антонина, будто пробудившись от сна, всплеснула руками:
— Да что же я стою? Гости, наверное, проголодались...
И тут заговорили разом и Левонтий, и Аленка, и Никитка. Маркуха бегал по комнате, размахивая топориком.
— Топориком-то не махай,— добродушно наставлял его Никитка.— Топорик нам для дела сгодится. Плотпицкий это топорик. Мы с тобой добрую церковь срубим: венец к венцу, лемех к лемеху...
— Не забыл? — ревниво спрашивал его Левонтий,— Я тебе такое ноне покажу... Есть у меня задумка.
Потом все вместе сидели за столом, ели похлебку и мясо. И хоть не было меду в погребе у Левонтия, у Никитки приятно кружилась голова. «Счастье, счастье-то какое!» — думал он. Аленкино лицо расплывалось в полумраке. Левонтий говорил ровным, неторопливым голосом, от него Никитка узнал обо всем, что случилось после того, как его схватили и бросили в поруб. В порубе было не сладко, не слаще было и Аленке в ватаге у Нерадца.
— А Радко-то, Радко...— сказала Антонина.— Если бы не Радко, не видать бы нам нашей Аленки...
— Ой, да что ты,— покраснела Аленка, пугливо взглядывая на Никитку,— и что бы такое со мной было?
— А вот то,— страшно выкатив глаза, объяснила Антонина.— Наигрался бы с тобой атаман, да и в омут — поминай как звали...
И тут впервые будто водой из проруби окатило Никитку, смыло недавнюю радость: «С Нерадцем жила... Небось миловалась...»
Потухли и Аленкины глаза, защемила сердце тягучая боль. Антонина спохватилась, поняв, что сказала лишнее, да того, что сказано, не вернешь. Все замолчали, глядя на Левонтия.
Камнесечец встал.
— Вы тут, девки, пока посумерничайте. А у нас с Никиткой свой разговор...
Закутавшись в шаль, Аленка ежилась и смотрела на мужиков подраненной птицей. И снова обожгла Никитку свирепая тоска: ведь знал же, знал, что Аленка не виновата, а вот поди ж ты, вырви такое из памяти.
Угадал его тоску Левонтий, мудрым стариковским сердцем понял, оттого и перевел разговор, оттого и потянул в мастерскую. Много раз уж проверено: за любимым делом притупится печаль.
По крутой, выщербленной лестнице Левонтий провел Никитку в светелку, где всюду были разбросаны обрубки камня, куски глины и дерева.
И раньше, случалось, захаживал Никитка в мастерскую своего учителя, и раньше испытывал волнение при виде всех этих простых вещей, с которыми и сам имел дело чуть ли не каждый день, но здесь глядел на них с восторгом — ведь и камней, и дерева, и глины касались в этой светелке руки мастера, творившего чудо в Боголюбове, Нерли и в самом Владимире.
«Возможно ли такое?» — спрашивал себя не раз Никитка, благоговейно глядя на учителя.
Но теперь, после долгого отсутствия, отвыкший от ремесла, огрубевший, взволнованный встречей с Аленкой и таинственными словами Левонтия, он остановился на пороге мастерской робко, как в храме перед иконой исцеляющей божьей матери.
— Иди, иди сюда,— позвал его Левонтий из дальнего угла.
Никитка приблизился к учителю.
— Под холстиной оно, под холстиной,— указал Левонтий, сам словно боясь прикоснуться к тому, на что указывал Никитке. Голос его заметно дрожал.
Никитка приподнял и сдернул холстину. То, что он
увидел под ней, поначалу ничуть не удивило его — обычная одноглавая церковь, каких много строилось на Руси. Но Левонтий отстранился от света — и тут церковь заискрилась, заиграла волшебной неровностью белоснежных стен. Будто давнишний свой сон увидел Никитка — кружевную роспись по закомарам, витые колонки, диковинных птиц и зверушек в затейливой вязи сказочно перепутавшегося ветвями своими дремучего леса. Видывал он такие чудеса в дереве, сам выстругивал и выпиливал хитрые узоры, но чтобы красу такую в камне!..
Затуманенными глазами долго смотрел Никитка на учителя; Левонтий тоже молчал. Да и что мог он добавить? Мысли камнесечца текли в будущее: не в светелке — на зеленом взлобке клязьминского берега разглядел он свою белокаменную церковь. Голубые ветры овевают ее со всех сторон, волны буйно зацветающих садов пенисто разбиваются у стен. С садами, с рекой и с лесами за Клязьмой слились ее стены. Они словно выросли из этой земли и продолжают ее — такие же могучие и прекрасные. Пусть останавливаются перед церковью люди и дивятся: откуда этакая красота? А она, вот она — рядом: в природе твоей, в песнях твоих и сказках. Не богу храм, а земле русской. Народу русскому, душе его бессмертной памятник...
— Гляди, Никитка,— шепотом проговорил Левоитий.— Стар я стал. Гляди — тебе в камне творить, тебе — строить...
Левонтий ушел, а Никитка еще долго сидел в мастерской. Смутно, неуютно было у него на душе. Вроде бы и дома, а тепла домашнего он не чувствовал: Снова и снова вспоминал встречу с Аленкой, видел ее смущенное, зардевшееся лицо, вглядывался в ее испуганные, глубокие, как омуты, глаза...
Ведь и он тогда поддался первому чувству, и он потянулся к Аленке. Влекло его к ней и поныне... А если бы — чудо? Если бы вошла она к нему сейчас в мастерскую — что бы он ей сказал?
Ничего бы не сказал Аленке Никитка, потому как нужных слов у него сейчас не было, потому как и сам еще толком не знал, что с ним творится...
Сумерки вползли в мастерскую, вычернили углы и потушили белые глыбы камня. А Никитка, словно не замечая наступившей темноты, все сидел и глядел перед собой пустыми глазами. Потом вздрогнул, встал, походил от стены к стене и спустился в горницу. В горнице к нему подбежал Маркуха, повис у него на руке, но и для Мар-кухи не нашлось у Никитки ласковых слов.
Вошла со двора Аленка, полуприкрыв лицо повоем, невидяще проскользнула в ложницу. За пологом сопел Левонтий, возился на лавке, бормотал во сне что-то невнятное.
К ночи все затихло в избе. Никитка забрался на печь, притих рядом с теплым, пахнущим парным молоком Маркухой. Нащупал под боком у Маркухи что-то твердое, провел ладонью, догадался: булгарский топорик. Вспомнил поездку в Булгар, вспомнил Яруна, и снова сжалось сердце. Как он рвался тогда из чужбины во Владимир, все об Аленке грезил: вот приеду, а она на крыльце — руки тянет, радостным блеском глаз приманивает из-под опущенных ресниц; щечки с ямочками румянятся, грудь вздымается под цветастым сарафаном...
- Предыдущая
- 58/111
- Следующая
