Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/111
• Следующая

лись, ойкали и с опаской поглядывали на небо: огненный змей коварен, ежели что — бьет до смерти одним ударом...

Пробовали соседки перед часом, как быть змею, сыпать па загнетку снегу, собранного в крещенский вечер и сохраненного под соломой в глубоком погребе. Но змей был хитер: вечером, когда сыпали снег, не спускался в трубу.

Ничто уже не могло помочь Вольге. Совсем затосковал Чурила. Неделю тосковал, другую, а после явился к игумену и сказал, что надумал уйти в мир.

Любил игумен книжника, не хотел с ним расставаться, но упрям был Чурила, стоял на своем.

— Ладно,— сказал игумен.— Ступай. Только как полегчает, возвращайся в обитель. По душе пришелся ты нам. Примем тебя как родного.

Помолился Чурила на соборный крест, постоял у святых врат и, закинув за плечи котомку, пошел топтать новую тропу, не зная, куда приведет она. Но было у него свое заветное, а удастся ли исполнить, нет ли: найти калик, испортивших Вольгу, рассчитаться с их атаманом. А еще хотел Чурила навестить Печерскую лавру, очистить душу свою постом и молитвами.

Брел Чурила вдоль Нерли, заткнув за пояс полы рясы, перебирался через болотца. К вечеру дошел до перевоза, что под самым под Боголюбовом. У перевоза на отлогом берегу горел костер. У костра сидели двое: молодой розовощекий и улыбчивый парень-перевозчик и старик с длинной, до пупа, бородой. Рядом со стариком в траве лежала холстяная сума. Расставив ноги, старик помешивал обгорелым концом палки угли в костре. На Чурилу он даже не взглянул, на приветствие его не ответил.

У костра, на едком дыму, поменьше одолевала комариная сила.

Чурила присел на корточки, неторопливо развязал котомку, выставил на траву еще в монастыре припасенную снедь: круглый хлеб, несколько кусков мяса, перевязанный власяной веревочкой жбан с пивом. Потом отломил по куску хлеба, прикрыв ломтем мяса, положил перед перевозчиком и перед старцем. Откупорив жбан, сделал несколько глотков, протянул старику:

— Угощайтесь, добрые люди.

Старик принял жбан, молча выпил и так же молча принялся за хлеб с мясом. Парень допил пиво, постучал ладошкой по дну, улыбнулся. Завязалась неторопливая беседа.

Из разговора Чурила признал в старике гусляра Ивора. Одно только смущало его. Помнил он Ивора совсем другим человеком — без горба, с черной, ладной бородкой, с длинными сильными пальцами, которые так легко бегали по звончатым струнам. И голос был у Ивора звонкий и молодой. Всеобщим любимцем был Ивор в Киеве... Что же случилось с ним теперь? Почему поседела борода, почему безобразный горб вырос на спине?..

Ивор с жадностью ел хлеб и мясо. Видно было, что он голоден, но догадывался Чурила: не только голод иссушил сильное тело певца. Разве не сумел бы он прокормить себя своими песнями?..

— Неладно, злобиво живут князья на Руси — во вражде да в ссоре,— говорил Ивор, облокотившись на пустую суму.— А того и не ведают, что глядят на них из-за застав рати несметные, ждут своего часа... Не соберутся князья — потопчут поганые землю нашу, пожгут пажити, вырубят леса, вычерпают реки...

Не говорил Ивор, а пел. И не сразу понял песню его Чурила. Иной раз безумный взгляд гусляра повергал монаха в сомнение: а в своем ли уме Ивор, не свихнулся ли?.. Но сказанное певцом волновало и его: и он, случалось, сидя над летописью, задумывался — а ладно ли мы живем, а так ли? Бывало, крамольная строчка сама текла из-под писала, и игумен, прочитав лист, с немым упреком смотрел на Чурилу.

Так было. А сейчас? Не то же ли самое? Давно ли ходила Андреева рать на Киев, давно ли рубились русские с русскими, девять недель проливали кровь свою под Вышгородом? Потерял Киев старшинство, зарезали Андрея, и не успело еще остыть тело князя — ринулись Ростиславичи на Владимир. Сгоняют смердов с полей, вытаптывают хлеба, кузнецов снаряжают ковать мечи, а земле нужны орала... Чья возьмет, кто сядет на владимирский стол?.. А потом снова пойдут друг на друга ратью?

Паренек-перевозчик с испуганно распахнутыми зелеными глазами слушал чернеца и старца, суетливо крестил лоб. Да за такие речи дорога одна — в поруб. На веки вечные. Без небушка. Без солнца.

— Всю Русь прошел я, чернец, искал правду. Говорил правду, ждал — отзовется, откликнется. Ан нет. За

правду меня батогами били, плетьми секли, ногами топтали, вырывали мне бороду, жгли лютым огнем. Только за байки и кормили. А за правду не миловали, нет...

Прошуршали над водой весла, скрипнули уключины. Ивор привстал, поглядел вниз, на реку.

— Купцы плывут. Редкие стали гости на Руси...

— Боятся,— отозвался парень-перевозчик, округляя «о».— Много, слышь-ко, развелось лихих людей. Купцов грабят, лодии жгут... Вот давеча возле моего перевоза подстерегали. Чепь опустили в реку, три дня сидели, а гостей не дождались.

— У нас в Суждале тож озоровали,— подхватил Чурила.— Вот, ушел из обители, думаю кой с кем повидаться — должок у меня.

— Держишь зло у сердца, чернец,— сказал Ивор.— Зло обернется злом. Статочное ли это дело?..

— А оно уж обернулось,— нахмурился Чурила.— Дальше оборачиваться некуды.

Костер догорал. В осоке вскрикнул дергач, затюкали в озимых перепела. Комары с новой силой накинулись на сидящих. Парень-перевозчик встал и отправился в кустарник. Слышно было, как он ломал хворост. Угольки в костре подернулись белым пеплом.

Темная закраина неба порозовела. Приглядевшись, Чурила увидел над холмом остроконечную крышу церквушки. Справа и слева от нее, торопясь и спотыкаясь, сбегали с холма избы и баньки, обросшие по завалинкам пушистым мхом.

Светало быстро. В деревне заскрипели ворота, послышались голоса. Парень, вернувшись, подбросил в костер хвороста.

Ивор, который, казалось, все это время мирно дремал, пошевелился и натужно закашлял.

Совсем обутрело. От деревни к реке двинулось, позванивая боталами, стадо коров. Его сопровождали двое ребятишек с длинными веревочными кнутами. Они забегали то с одного боку, то с другого, щелкали и смеялись. Наконец коровы приткнулись к реке неподалеку от перевоза и расползлись по лужайке. Мальчишки, стоя в стороне, с любопытством и без страха смотрели на незнакомцев. Привыкли уже: много людей бродит сейчас по Руси.

— Ступайте сюды,— позвал их Чурила.

Мальчишки подошли к костру. Чурила открыл котомку, достал из нее два медовых пряника, протянул им:

— Ешьте.

Первые лучи солнца упали на реку, на противоположный берег Нерли. В кустах проверила свой голосок дневная пичуга, ей тотчас же отозвалась другая — чуть подальше.

За крутой излукой Нерли показались всадники. Парень обеспокоенно пригляделся к ним.

Чурила сказал:

— С князевыми людьми мне не по пути.

Забросив за спину полегчавшую котомку, он стал торопливо подниматься в гору. Сзади послышались окрики. Чурила обернулся. Дружинники уже наехали на костер, склонившись с седел, что-то выспрашивали у перевозчика. Двое других, размахивая руками, скакали к Чуриле.

Монах побежал с горы. Да разве уйдешь на безлесье от сытых коней?!

Поигрывая плеточками, всадники подогнали его обратно к перевозу.

У костра на корточках сидел сотник с красными глазами и заячьей губой, над которой едва пробивался реденький пух. Он пошевеливал плетью в костре обгоревшие прутья и будто не глядел на монаха, но видел все. Не понравился Чуриле его незрячий взгляд.

— Чей будешь, чернец? Куда держишь путь?

Шепелявый, едва слышный голос разозлил Чурилу еще больше. Но, стараясь остаться во образе смирения, он ответил спокойно:

— Отпущенный я. Иду из Суждаля. А путь держу в Печерскую лавру.

Сотник приподнял заячью губу, ощерил усыпанный мелкими крысиными зубками рот. Дружинники загоготали.

— Чему смеетесь, окаянные? — крикнул монах.— Не беглый я. Ежели что, спросите у игумена.

Сотник встал, и Чурила увидел, что он низок ростом, кривоног и сутул, но еще увидел монах, какая у него крупная и сильная рука. Такие руки запросто гнут подковы.

• Предыдущая
• 53/111
• Следующая