Пять портретов - Оржеховская Фаина Марковна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/38
• Следующая

Говорят, длинна жизнь… Но что такое девять десятков лет? Ах, как бы ни была длинна, ее уже не осталось, и как ни скучен и пуст нынешний свет, покидать его страшно. Вот и последний бал становится воспоминанием. Жизнь кончается, убывает; давно уже нет в ней никаких неожиданностей. Ночь будет долга, а утро туманно и призрачно. Одни только воспоминания поддерживают скудеющую жизнь.

И графиня запела про себя песенку былых времен. То была ария из оперы Гретри [81] «Ричард Львиное сердце». Но через шесть десятилетий она пела ее, сильно изменив: тональность мрачнее, напев медлительнее. Середину она совсем позабыла. То была не старинная французская ария, а исповедь старого сердца. Все слабее звучала она, все прерывистее; казалось, она теряется, иссякает, как маленький ручеек. Сама жизнь прерывалась, иссякала, истаивала в последнем признании.

Бедная старуха! Она боялась умереть в постели, жалела, что не будет в ее жизни ничего больше неожиданного. Но ее песенка не иссякла, а резко оборвалась.

Да, так светло началась жизнь внучки (или правнучки) старой графини. Лиза была примечательная девушка; неудивительно, что она пленила нашего героя.

С трогательной сироткой пушкинской повести у нее не было ничего сходного, кроме имени и возраста. Ее положение в свете было совсем другое: не бедная воспитанница, взятая в дом из милости, а богатая наследница. Она была куда благополучнее скромной Лизаветы Ивановны, которую описал Пушкин. Но в дальнейшем судьба, довольно милостивая к бедной воспитаннице, повела юную графиню иным путем. Лизавета Ивановна, после кончины ее благодетельницы, вышла замуж за очень любезного и порядочного молодого человека и, как видно, избавилась от нужды: взяла даже к себе в дом бедную родственницу. Что же касается Лизы, о которой рассказано в музыке… Но не станем забегать вперед.

В свете молодая графиня отличалась от своих подруг: была молчаливее, сдержаннее, прекраснее… Говорили, что она очень похожа на свою бабку, какою та была в молодости…

Родители Лизы давно умерли. Братьев и сестер у нее не было; из подруг одна лишь княжна Полина была ей ближе других.

Пришло время, и молодой князь Елецкий попросил руки Лизы. Она дала согласие. В то же время она не могла всем сердцем полюбить своего жениха, хотя и уверяла себя, что он достоин лучшей невесты. Она не могла полюбить его, потому что князь Елецкий, как она думала, не нуждается в любви: слишком легко и привольно текла его жизнь. Для него, баловня судьбы, любовь могла стать только еще одной радостью – в дополнение ко всем прочим.

Совсем не таким воображала она своего избранника. Он должен быть рожден для великих дел. Судьба его преследует, он несчастлив. Как много может сделать для него любящая подруга! Пробудить новые силы, ободрить, даже спасти – от опасностей и внутреннего разлада. Это под силу женщине решительной, храброй.

Лиза верила, что способна на такую деятельную любовь. В этом было ее единственное честолюбие.

Подобные рассуждения часто встречались в романах и могли бы показаться пошлыми. Но в том-то и дело, что чувства Лизы и ее душевная сила были подлинные. Она и впрямь могла бы стать опорой для Германа. Ни мысль о неравенстве их положения, ни слово, данное другому, не остановило ее. Даже узнав о катастрофе, Лиза и тут не оставила Германа, готовая до конца разделить его участь. Но хаос и мрак, в котором пребывала душа ее возлюбленного,– в этом страшном мире не было места для женщины, даже любящей и отважной. И жизнь потеряла для нее всякий смысл.

«…В вашем творчестве вы всегда были певцом Женщины, ее рыцарем и другом. И женщины всегда были благодарны вам» – так было написано в адресе, преподнесенном Чайковскому в одном небольшом городе.

Его чуть покоробило от громкости этих слов, но в них была правда. Женщины любили его и доверяли ему, как брату.

«…Мы не станем говорить о прообразах – это нескромно,– говорил сочинитель адреса, он же участник квартета,– но нет сомнения, что они живут в ваших творениях.

…Голос женщины слышится не только в ваших операх,– но менее царственно раздается он и в симфониях, во всех темах любви радостной и печальной.

…II среди этих звучаний раздаются чистые голоса девушек, только начавших жить…».

Еще говорилось о песне жаворонка, о подснежниках и фиалках в ранней траве.

Не было только сказано, что композитор жалеет этих девушек, как бы предчувствуя их преждевременные горести.

Аврора, Одетта, [82] Миранда [83] – даже их, сказочных и далеких, он наделял чертами своих современниц.

Что же сказать о русской девушке Лизе, которую он так хорошо знал?

…Лет восемь назад он написал скромную фортепьянную пьесу. Она вряд ли годилась для концертного исполнения, но в ней было что-то простодушное, какое-то ощущение мимолетной юности.

В Каменке был бал по случаю именин старшей дочери Давыдовых, Тапи. Съехалось много гостей. И младшие, и старшие дети были очень милы; гости танцевали, играли: кто постарше– в преферанс, кто помоложе – в фанты.

Бал удался главным образом благодаря стараниям друга семьи, Натальи Андреевны Плёсской, которая подолгу живала у Давыдовых.

Всегда оживленная, бодрая, хотя и не молодая, с ключами у пояса, она была добрым хранителем каменского дома. Ее можно было принять за одну из «домашних сестриц», незаменимых в многочисленных русских семействах. Полуродственницы-полуэкономки, они не только ведут все хозяйство, они буквально живут интересами каждого члена семьи и как барометр отражают любую перемену в их настроении.

Такова была роль Натальи Андреевны или Наты, как звали ее у Давыдовых. Она не была бесприютной. Владелица хоть и крошечного, но аккуратного именьица, где жили ее мать и брат, она прилепилась к Давыдовым из одной любви к хозяйке дома, подруге, и добровольно взвалила на себя груз обязанностей, которые в этой семье были тягостнее и сложнее, чем у других. Все в доме привыкли к присутствию Наты и не могли без нее обойтись…

Во время деревенского бала Чайковский сидел в углу на диване и с удовольствием наблюдал за сестрой, которая, против обыкновения, чувствовала себя хорошо и даже покружилась в танце с гостем-полковником. В разгар веселья в гостиную вошла Ната. Она устала от хлопот. Чайковскому были видны ее руки с припухшими пальцами. Но она была довольна: ужин удался, туалеты старших девочек (над этим она потрудилась) не уступали городским модным платьям, и было похоже, что молодой князь Т., который ездил в дом ради Тани, не сегодня-завтра сделает предложение.

Наталья Андреевна стояла у окна и смотрела вдаль. Потом обернулась, оглядела всех и с улыбкой покойной радости кивнула Чайковскому. Улыбка очень красила ее, и в эту минуту было легко вообразить, какой Ната была в юности. В ней была какая-то трогательная одухотворенная прелесть, какой он не замечал даже в своих юных племянницах. Ни ее полнота, ни седина в волосах не мешали этому впечатлению.

Поздно ночью, когда все в доме заснули, он сидел у себя и думал о прошедшем вечере. Воспоминания о танцах и о мелькнувшем образе девушки проплывали, становились музыкой. Пьеса-вальс, которая легко складывалась в эти минуты, посвящалась девушке, стоящей на пороге жизни с открытым сердцем. Это был обобщенный образ, запечатление короткого срока, который прекрасен, пока длится.

Он назвал эту пьесу «Ната – вальс».

Наталью Андреевну тронуло посвящение, да и сама пьеса ей понравилась. Она не удивилась: почему бы и не посвятить вальс давнишнему другу семьи?

Она спрятала ноты в шкатулку, где хранились особенно приятные сувениры. Потом этот вальс выпустил Юргенсон [84], и непосвященные любительницы предположили, что Ната -одно из юношеских увлечений композитора, молоденькая девушка, репетирующая вальс перед своим первым балом.

• Предыдущая
• 34/38
• Следующая