Буран - Голубев Павел Арсеньевич - Страница 10

• Предыдущая
• 10/19
• Следующая

Манька замялась и покраснела.

— Врет она... у, ворона! — обозлился Гошка. — Что на деревне болтают и она то же...

— А ты знаешь, кто такие — красные? — спросила она у Гошки.

— Красные — это что за рабочих, большевики, — смело ответил Гошка.

— Верно! Кто тебе сказал?

— Никто, я сам знаю, — несколько смутился Гошка.

— Отец у тебя есть?

— Не знаю теперь, есть ли... Был на войне, да в плен попал. А где теперь — неизвестно...

— У кого еще родители есть? — спросила одна из учительниц.

— У Дашки мать есть, а больше ни у кого нет, — говорил за всех Гошка.

Сеньку разбирало любопытство — кто они? Наконец и он осмелился:

— А вы от красных? — спросил Сенька.

— Да.

— Вы с ними и приехали?

— Нет, мы здесь жили.

— Стало быть, вы к ним передались?

Учительницы засмеялись:

— Да мы такие же красные, как и те, что пришли.

— Такие же?! — удивился Сенька, — так где же вы жили? как же вас солдаты не зарубили?

— Как где жили? В городе. Пока нас было мало, мы таились, а теперь и таиться стало нечего: нас много!

— Только женщины таились, или и мужики? — задал вопрос Сенька, а у самого в голове вертелось: может, и черный был из красных, таился в сторожке...

— Да тебе что так любопытно? — Были и женщины и мужчины.

— Так, ничего, — смутился Сенька и замолчал.

— Так вот что, ребята: мы видим, что вам про большевиков, про красных много всяких ужасов наговорили. Не верьте — это вранье! Вот тот мальчик верно сказал: большевики — это те, что за рабочих... Они, красные, сами рабочие и есть, крестьяне-бедняки. Они хотят, чтобы бедняков больше не было... Вы чьи дети? — бедняков, потому-то вы и в приюте. Так красные и хотят, чтобы, прежде всего, было хорошо детям бедняков — вот как вы, — чтобы они были одеты, сыты, учились, веселились, были бы свободны, понимаете — свободны! Вас никто не может наказывать, обижать. Мы вам пришлем нового заведующего, вам с ним будет лучше. Ваша заведующая сама говорит, что уже стара, не по силам ей такая работа. Видите, у вас везде грязь, сырость, копоть... Икон целые углы понавешены, а польза какая от них? Вы над этим никогда не думали? Подумайте!

Учительницы осмотрели все помещения, обещали через недельку еще навестить и ушли.

Ребята проводили их до ворот. Многим они очень пришлись по душе.

— Вот бы к нам таких учительниц, хорошо бы! — сказал Гошка.

Колька с Жихаркой, Сенька и еще кое-кто были такого же мнения.

Мишка недоброжелательно отозвался об учительницах, его сторонники — Васька, Яцура и другие — тоже.

Девочки сперва молчали, но по глазам было видно, что они на Гошкиной стороне; однако, боясь противоречить Мишке, скромно заявили, что они и Катериной Астафьевной довольны.

После отъезда учительниц Катерина Астафьевна приказала вынести большие образа в кладовку, а маленькие оставить.

Мишкины сторонники запротестовали... Назло вымыли старую облезлую икону, укрепили в углу, украсили ветками пихты и кедра, повесили лампаду; девочки проделывали то же самое: украшали в своей спальне висевшие в углу иконы. А вечером, после ужина с особым азартом пели молитвы; девочкам подтягивали Мишка и его компания.

Гошка с Жихаркой и Колька теперь осмелели и стали протестовать.

— Да бросьте выть, надоело уже! Скулят, скулят! — за это Катериной Астафьевной они были изгнаны с позором вниз.

Весь следующий день ждали, что приедет новый заведующий, — не приехал; на третий — тоже; прошла неделя, другая — никого!

— Враки! — издевался Мишка над Гошкой, — вот тебе сыты и одеты! Иконы помешали, сразу видно, что нехристи.

Пока что ребята чувствовали себя без всякого начальства.

Катерина Астафьевна и слово сказать боялась: "Кто его теперь знает, по новым-то порядкам, под ответ не попасть бы?".

Ребята совсем перестали ее слушаться.

Даже Шандору, погрозившему в мастерской ребятам, Колька дерзко ответил:

— Тронь только, попробуй! Красные-то недалеко!.. — и Шандор только бормотал по-своему, но "попробовать" не решался.

Только Тайдана еще ребята слушались.

— Думаете, красные за всякие штуки вас по головке будут гладить? — стыдил он иногда расходившихся ребят. — Нет, за озорство они дюже не хвалят.

По вечерам к Тайдану приходил старик Кундюков. Ребята не упускали случая послушать о новостях, которые он привозил либо из города, либо со станции. Кундюков ругался, что "товарищи" замучили на нарядах, лошаденка измоталась, да и сам без отдыха.

— Кабала какая-то! Ну, да постой... — говорил он. — Слышь, Тайдан, Попадейкинские никто не выехал, ни одного коня не дали. Про Богородских болтают, что комиссаров выгнали, а на Барабе что-о-о!.. не знаю верить, не знаю нет!

— Богородские — отчаянные, — вмешался в разговор солдат, — фронтовики там, оружия много попрятано у них всякого. Однако к весне разгорится дело, не иначе.

— Ну, как не разгорится! Только, думаю, напрасно, — сказал Тайдан. — Уж коли до нас дошли да всех генералов с войском погнали на восток, — стало быть, сила! А что против них одни Богородские!?

— Одним только начать! — горячился Кундюков. — Я бы тоже на старости лет, думаешь, смотреть бы стал — да пропади они совсем!

— Знамо, начать только, — поддержал солдат, — мужики все недовольны...

— Ты уж, парень, лучше ни гу-гу! — заметил Тайдан. — А когда мужики бывали довольны? По-моему, надо подождать да посмотреть: плохо будут править товарищи, тогда другое дело, а сейчас война...

— Не знаю, что будет! — махнул рукой Кундюков и ушел домой.

В спальне долго продолжались тихие разговоры: в одном углу Яцура, Мишка и компания обсуждали кундюковские сообщения, всецело были на стороне Богородских и уже рисовали себе будущие победы, а в другом Колька с Сенькой перешептывались:

— Эх Чалдона жалко, какой конь! Теперь бы уж поправился... Кабы не тот бродяга, мы бы катались на нем.

— А мне черного жалко, — сказал Колька. — Я думаю, что он не бродяга. И видать, смелый. Люблю смелых! Никого не боятся и ничего не страшатся!

Колька, помолчав немного, опять зашептал:

— Весной бы пошли с ним по разным городам... Тебе не хочется куда-нибудь далеко зайти, — за море, на край света? И прислать письмо ребятам, которые остались. Они будут думать, что ты пропал где-нибудь, а им все и описать, — где бывал и что видал... Я думаю, везде есть люди, — нельзя пропасть.

— А если к людоедам попадешь, — съедят! — сказал Сенька.

— К людоедам? Ну, людоедов можно обойти.

— Обойдешь их, как же! Они, брат, похитрее тебя; они все дороги знают, — уверенно говорил Сенька, как будто сам только что вырвался из людоедских лап.

— А я все-таки убегу отсюда. Тут как тюрьма. Ты не был, Сенька, в тюрьме?

— В тюрьме? Зачем я туда попаду, я не вор, чай, — обиделся Сенька.

— А я был. Там посадят человека — и на замок, и нет ему ни входа, ни выхода. На двор захочешь, — делай в шайку, точно маленький. Окошко высоко, у потолка, да и то маленькое с решоткой. Я два года в тюрьме жил. Дядя у меня там надзирателем. Как напьется пьяный, все бывало кричит: "Я тебя, подлеца, в пятый номер посажу, будешь шкодить!"

— А что это пятый номер? — спросил Сенька. — Страшно?

— Ой-ой-ой! Я, брат, видел... Привезли раз одного, конвойные в контору его отвели, и дядя с ними — он дежурный был. А когда дядя дежурил, часовые меня всегда пропускали вместе с ним. Вот привели того в контору — допрос снимать. Начальник злющий был. Я притаился в коридоре, чтобы начальник не видал... Слышу, там как заорут, ногами затопают! Мне захотелось посмотреть — что делается в конторе, и на кого там кричат. В двери щелочка осталась. Вижу, там офицер жандармский и начальник, а перед ними стоит арестованный, бледный такой.

"Никогда, говорит, не узнаете моих товарищей!"

"Скажешь, врешь! Сгноим тебя здесь", — это начальник на него.

• Предыдущая
• 10/19
• Следующая