Избранные страницы - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/37
• Следующая

Мы взглянули друг на друга.

– Тут дело нечисто. Человек пишет мне почти каждый день письма, получает на них ответы и в то же время справляется, где я живу! Данила! Этот человек или очень болен, или здесь кроется какой-нибудь ужас.

Бройдес встал.

– Ты прав. Едем сейчас же к нему. Вызови таксомотор – он живет черт знает где!

Мы звонили у парадного минут десять – из квартиры Зверюгина не было никакого ответа.

Наконец, когда я энергично постучал в дверь кулаком и крикнул, что иду в полицию, дверь приотворилась и в щель просунулась растрепанная голова полураздетого Зверюгина. Он был встревожен, но, увидя нас, успокоился.

– Ах, это вы! Я думал – горничная. Тссс! Тише. Идите сюда и разденьтесь. В те комнаты нельзя.

– Почему?! – в один голос спросили мы.

– Там… дама!

Я бросил косой взгляд на Бройдеса.

– Ты понимаешь, Данила, в чем дело?

– Да уж теперь ясно как день. Только послушай, Вася… Как тебе не стыдно гонять бедную девушку по всему Петербургу от одного края до другого? Неужели ты не мог бы запирать ее на это время в кухне?!

– Да, попробуй-ка, – жалобно захныкал Василиск Зверюгин. – Это такая бешеная ревнивица, что сразу поймет, в чем дело, и разнесет кухню в куски.

– Вот… оно… что! – с расстановкой сказал Бройдес. – Бедная девушка! Вот все вы такие, мужчины, подлецы: обольстите нас, бедных женщин, совратите, опутаете сладкими цепями, а потом гоняете с Химического переулка на Троицкую, проводя это время в объятиях разлучницы. Так, что ли?

– Так, – бледной улыбкой усмехнулся Зверюгин.

Я уселся без приглашения на стул и спросил:

– Скажи, у тебя нет еще каких-нибудь друзей, кроме нас?

Он понял.

– Есть-то есть, да они или близко живут, или уже я все у них узнал и все им возвратил, что было возможно. Вы не можете представить, какой я стал аккуратный: за эти нужные мне три часа в день я возвратил по принадлежности все когда-то взятые и зачитанные мною книги, я ответил на все письма, на которые не отвечал по три года, я возвращал долги, вспоминая все до последней копейки! Я просто даже справлялся о здоровье моих милых, моих дорогих, моих чудесных друзей! И я теперь обращаюсь к вам: придумайте что-нибудь для моей горничной… Что-нибудь на три часа! Моя фантазия иссякла.

Я подошел к столу, взял какую-то книгу и сказал:

– Ладно! Это какая книга? Мопассан? Том третий? Завтра же пришли мне эту книжку… Слышишь? Мне она очень нужна. Через час я ее верну тебе. Это ничего, что горничная подождет? И ничего, что ты мне пришлешь эту книгу также и послезавтра?

– О, пожалуйста, – засмеялся он. – Она все равно полуграмотная, моя Катя, и в этих делах ничего не понимает. Скажи ей, что это корректура, что ли. Ей ведь все равно.

Каждый день аккуратно бедная Катя привозила мне том третий Мопассана.

– Ну, как погода? – спрашивал я.

– Ничего, барин. Погода теплая, солнышко.

– Чудесно! Терпеть не могу, когда холодно и идет дождь.

– Что уж тут хорошего. Одна неприятность.

А моя горничная добавляла:

– В дождь-то совсем нехорошо. Одна грязь чего стоит.

– А как же! Кому такое приятно?

Я брал Мопассана и уходил в кабинет читать газеты или просматривать редакционные письма.

Часа через полтора выходил в кухню и снова возвращал Мопассана.

– Готово. Поблагодарите барина и кланяйтесь ему. Скажите, чтобы завтра обязательно прислал – это, брат, очень нужная вещь!

– Хорошо-с. Передам.

Мопассан за три недели порядочно поистрепался. Обрез книги засалился, и обложка потемнела.

Через три недели книжка не появлялась у меня подряд четыре дня, потом, появившись однажды, исчезла на целую неделю, потом ее не было десять дней…

Самый длительный срок был полтора месяца.

Катя принесла мне ее в этот раз, будучи в очень веселом настроении, сияющая, оживленная:

– Барин просили меня сейчас же возвращаться, не дожидаясь. Книжку я оставлю; когда-нибудь зайду.

Да так и не зашла.

Это было, очевидно, там последнее – самое краткое свидание.

Это была ликвидация.

Счастливица ты, Катя! Бедная ты – та, другая!

Желтеет и коробится обложка Мопассана. Лежит эта книга на шкапу, уже ненужная, и покрывается она пылью.

Это пыль тления, это смерть.

– Посмотрим, посмотрим… Признаться, не верю я этим французам.

– Почему?

– Так как-то… Кричат: «Искусство, искусство!» А что такое искусство, почему искусство? – никто не знает.

– Я вас немного не понимаю, – что вы хотите сказать словами – почему искусство?

– Да так: я вот вас спрашиваю – почему искусство?

– То есть как – почему?

– Да так! Вот небось и вы даже не ответите, а то французские какие-то живописцы. Наверное, все больше из декадентов.

– Почему же уж так сразу и декаденты? Ведь декаденты недавно появились, а эта выставка за сто лет.

– Ну, половина, значит, декадентов. Вы думаете что! Им же все равно.

– Давайте лучше рассматривать картины.

– Ну, давайте. Вы рассматривайте ту, желтую, а я эту.

– Что ж тут особенного рассматривать – вот я уже и рассмотрел.

– Нельзя же так скоро. Вы еще посмотрите на нее.

– Да куда ж еще смотреть?! Все видно как на ладони: стол, на столе яблоки, апельсины, какая-то овощь. Интересно, как она называется?

– А какой номер?

– Сто двадцать седьмой.

– Сейчас… Гм! Что за черт! В каталоге эта картина называется «Лесная тишина». Как это вам понравится?! У этих людей все с вывертом… Он не может прямо и ясно написать: «Стол с яблоками» или «Плоды». Нет, ему, видите ли, нужно что-нибудь этакое почуднее придумать! Лесная тишина! Где она тут? А потом возьмет он, нарисует лесную тишину и подпишет: «Стол с апельсином». А я вам скажу прямо: такому молодцу не на выставке место, а в сумасшедшем доме!

– Ну, может быть, это ошибка. Мало ли что бывает: типографщик напился пьяный и допустил ошибку.

– Допустим. Пойдем дальше. А это что за картина? Ну… голая женщина – это еще ничего. Искусство там, натура, как вообще… Какая-нибудь этакая Далила или Семирамида. Какой номер? Двести восемнадцать? Посмотрим. Вот тебе! Я ж говорю, что у этих людей вместо головы коробка от шляпы! И это называется «новым искусством»! Новыми путями! Может, скажете – опять типографская ошибка? Нарисована голая женщина, а в каталоге ее называют: «Вид с обрыва»! Нет-с, это не типографская ошибка, а тенденция! Как бы почудней, как бы позабористее на голову стать. Эх вы! Просвещенные мореплаватели!

– Это не англичане, а французы.

– Я и говорю. И я уверен, что вся выставка в стиле «О, закрой свои голубые ноги». Это что? Четыреста одиннадцатый? Лошадки на лугу пасутся. Как оно там? Ну конечно! Они это называют «Заседание педагогического совета»!

– А знаете – это мне нравится. Тут есть какая-то сатира… Гм! Ненормальная постановка дела высшего образования в России. Проект Кассо…

– Нет! Нет! Вы посмотрите! Тут нормальному человеку можно с ума сойти! Я бы за это новое искусство в Сибирь ссылал! Вы видите? Нарисован здоровенный мужчинище с бородой, а под этим номером творец сего увража в каталоге пишет: «Моя мать»… Его мать! Да я б его… Нет, не могу больше! Я им сейчас покажу, как публику обманывать. Ты, милый мой, хоть и декадент, а тюрьма и для декадентов, и для недекадентов одинаковая! Эй, кто тут! Вы капельдинер? Билеты отбираете? За что? Может, и у вас новое течение? Посмотрите вашими бесстыдными глазами, – кто это может допустить?! Это какой номер? Девяносто пятый? Мужчина с бородой? А в каталоге что? Девяносто пятый – «Моя мать»? Мать с бородой? Юлия Пастрана? Или зарвавшаяся наглость изломанных идиотов, которым все прощается? Я вас спрашиваю! Что вы мне на это скажете?

• Предыдущая
• 35/37
• Следующая