Рассказы прошлого лета - Шим Эдуард Юрьевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/65
• Следующая

— Не один я убег! — улыбаясь, сообщил Колька и щелчком пустил за борт окурок. — Среди нас, в частности, еще бегуны имеются.

Дядя Федя промолчал. Поднявшись на цыпочки, он глядел куда-то вперед, поверх голов Кольки и Степы и руками перекидывал перо. Степа уже решил, что неприятный разговор кончился. Но дядя Федя вдруг очень тихо сказал:

— Ты нас не равняй, понял? Я инвалид, от меня колхозу пользы, как от рваного хомута. Мышей кормить. А парень еще глупый, правильной линии не понимает…

Степа не сразу понял, что «глупый парень» — это сказано не про кого-то другого, а именно про него. А когда сообразил, обижаться уже было поздно. Дядя Федя накинул на перо веревочную петлю, спустился в будку и захлопнул дверь.

— Видал? — все еще улыбаясь, но уже злым голосом спросил Колька. — Разобрал по пунктам, как докладчик! А у меня, может, болезнь-то почище, чем у его, квалифицированные доктора от моей болезни в растерянность входят! Инвали-и-ид!.. Пошли, пацан, ко мне на баржу, ну его, агитатора…

Степа решил тоже рассердиться на дядю Федю. Он швырнул в трюм лопату, сплюнул и сказал:

— Пошли. Пускай у него умные работают…

Будка на барже Грошина была просторная, обшитая тесом, — прямо настоящая капитанская рубка. Во всю переднюю стену распахнулось окно, а под ним — внушительно, грузно — стоял штурвал с железным колесом. Чтобы располагаться за штурвалом со всеми удобствами, Колька притащил старинное, трухлявое кресло. Оно бы давно уже рассыпалось, но Грошин обвязал его спинку и ножки медной проволокой.

— Приземляйся! — кивнул Колька на кресло. — Не бойсь, я штурвал закрепил.

Сам он к окну не пошел, а завалился с ногами на топчан, приткнутый в углу будки. Колька лежал и, видимо, никак не мог успокоиться после ссоры С дядей Федей. Он что-то бормотал, ругался, и Степа то и дело слышал: «…Видали мы таких сознательных!», «Указывать-то всякий горазд!» Или: «Нашелся, тоже мне, инвалид!» Оказывается, ругаться Колька Грошин тоже умел здорово.

Степа осторожно присел в кресло. Сквозь окно было хорошо видать всю баржу дяди Феди, а за нею — постреливающий дымком катер.

Отсюда катер выглядел совсем крохотным, серый его цвет сливался с цветом воды, лишь ярко белела поленница дров, сложенных возле трубы. Механик часто подходил к этим дровам, набирал охапку и тащил вниз, к машине.

Все так же медленно разворачиваясь, проплывали берега. Но теперь они стали высокими. Темно-красные, будто выложенные из кирпича обрывы спускались к воде. А над обрывами плескался светлый березовый лес. Ярусами, ступенями он уходил к небу, и там — в поднебесной выси — листва на березах казалась легкой и прозрачной, как зеленый дым.

Одна тонкая, прогнутая береза свесилась над рекой. На ее стволе сидел зимородок — куцая птичка-невеличка в красных, синих и зеленых перьях. Когда катер проплыл совсем близко, зимородок не испугался. Пестрым фонариком он остался торчать на березе, лишь немножко подвинулся, чтоб не обдало брызгами.

Степа пригляделся. Так и есть — из клюва у зимородка торчал рыбий хвостик. Зимородок обедал. Он поймал слишком крупную рыбешку, не смог ее проглотить разом и теперь дожидался, пока половина рыбины не переварится в животе. Степа знал, что в такое время зимородка можно словить голыми руками, — он и улететь не сможет…

Впереди повернулся берег, и на высоком холме, среди леса, открылась деревня. Степа чуть не вскрикнул — до того была она похожа на его родную Лиственку. Так же в два порядка стояли серые избы, крытые позеленевшей дранкой и желтой соломой. Колодезный журавль торчал у околицы. Даже тропинка к речке была знакомой, — утоптанная, белая, она вилась по склону холма, огибая закоптелые, низенькие баньки. Степа приподнялся с кресла, прижался лицом к стеклу. Он так и ждал, что вот сейчас выбежит на берег мать — сухонькая, прямая, в черной длинной кофте, — приложит ко лбу ладонь и долго будет смотреть на плывущий катер…

Но на берег никто не выбежал.

Деревня оставалась позади. Вот видна последняя изба, стоящая на отшибе. Окна у нее заколочены досками, двор зарос лопухами и лебедой. Наверное, давно уже стоит изба без хозяев…

В Лиственке тоже были такие заколоченные избы. И одна вот так же находилась на отшибе. Степа еще помнил, что в ней когда-то жили дед и бабка Трубки. Сыновей у них побил на войне немец, дочка вышла замуж и уехала на лесопункт. Дед Трубка все время курил и кашлял и помер весною, починяя на избе крышу.

Бабка Трубка после его смерти стала медленная, тяжелая, — сядет на табуретку, а табуретка под ней — хрусть! И все говорили, что это не к добру и что бабка скоро помрет. Но покамест она еще двигалась, к ней приводили ребятишек, словно в детский сад, и она за ними присматривала. Степа помнил, как бабка сидела на завалинке и кричала молодым, чистым голосом:

— Катька, подыми братика, он в луже сидит, неслух!

Братика подымали, бабка утирала ему подолом сопли и бранила:

— У, анчутка, ничего не смыслит…

Потом бабка все-таки померла, ее похоронили рядом с дедом Трубкой, и на их могилах выросли холодные, будто запотевшие, ландыши.

А избу заколотили. Прямо от избы начиналось ржаное поле, и Степа помнит, как нехорошо было видеть заброшенное человеческое жилье, окруженное спелыми, шелестящими на ветру хлебами…

— Изори проехали! — отметил подошедший сзади Колька Грошин. — Паршивая деревенька, откуда такие берутся…

Колька встал рядом со Степой, поглядел на заколоченную избу. Губы у него скривились в усмешке:

— Вот она, картина! В прошлом рейсе хотел тут молока приобрести, так не дали, — нету, говорят… Серые люди, беспонятливые.

Степе показалось, что Колька плюнул на стекло. Далекий берег закачался, пропал в каком-то мутном тумане.

— Дурак ты!! — вдруг изменившимся голосом сказал Степа. — Это… знаешь…

Он хотел объяснить Кольке, что деревня почти такая же, как его Лиственка, — родная, милая деревня, и нельзя оскорблять ее равнодушными, неправильными словами.

— Что? — ласково спросил Колька. Он взял Степу за плечи, повернул и крепко поддал коленом. — Лаяться, гнида?!

— Все равно дурак!! — не помня себя, закричал Степа и выскочил из будки. Он задыхался от злости, внезапной злости, заполнившей его грудь…

Перебежав на дяди-Федину баржу, Степа снова присел на деревянный столбик, уткнулся в колени. Ему сейчас никого не хотелось видеть.

Оплескивая борта, журчала внизу бегучая вода; по-прежнему безостановочно накатывали волны, и берег вздыхал: «Уух… уух..» — и туктукал, постреливал мотором катер. Раздался один свисток, другой; эхо перекликнулось в лесах, и Степа зажал уши, чтобы не слышать этих стонущих, тревожных звуков…

Первый раз в жизни почувствовал себя Степа уже не мальчишкой, а взрослым человеком, и первый раз в жизни ощутил, что он и на самом деле пока еще глуп, несмышлен и ничего не понимает.

Остаются позади родные, до боли в сердце близкие деревни; уходят вдаль светлые леса со знакомыми тропками; скрываются за излучиной песчаные отмели, где Степа ловил раков и щупал под корягами плотвиц. И неизвестно, кому и зачем надо, чтобы эта небогатая, неяркая, но такая желанная земля прощалась, пропадала из глаз.

Неслышно подошел сзади маленький дядя Федя, постоял за спиной у Степы. Потом хмыкнул и сказал весело:

— Ну, помощник шкипера, идем к перу. Русло теперь прямое, покажу тебе корабельную науку…

— Нет, — глухо ответил Степа. — Не надо мне, дядя Федя.

Вечером Палан пригнал с пастбища овец и стал разводить костер, устраиваясь на ночлег. В это время пришла из деревни жена.

Присев у огня, она выкладывала на камень жесткие, высушенные в печи творожные лепешки, свежий сыр, плитку зеленого чуйского чая — и ждала, когда муж с нею заговорит.

— Что передавали? — спросил Палан.

• Предыдущая
• 46/65
• Следующая