Дети Ноя - Жубер Жан - Страница 11

• Предыдущая
• 11/37
• Следующая

Вот о чем, наверное, размышлял Па в своем углу. Откровенно говоря, я уверен, что в тот момент он готовился к самому худшему: именно с этого вечера он тайком начал вести записи в блокноте, наподобие бортового журнала. Журнал этот теперь находится у меня, и благодаря ему я смог до мелочей восстановить события, которые с течением времени, конечно, спутались у меня в голове. То, к чему стремился отец, вовсе не походило на литературные изыски. Ему требовались не письменные излияния, жалобы или стилистические эффекты, но точная запись дат и фактов. Так же, как он заводил часы, вычеркивал дни в календаре и распределял обязанности, он испытывал необходимость каждый вечер, когда остальные ложились спать и он оставался один, подвести итог.

Итак, на первой странице, помеченной 2 марта, после короткого изложения всех предшествующих событий, он выражает уверенность в том, что нас ждут тягчайшие испытания, и со страхом спрашивает себя, сможем ли мы их преодолеть. К этому он добавляет, что некоторый набор признаков создает у него ощущение нереальности происходящего: невиданная толщина снежного покрова, его сверхъестественная белизна и сыпучесть, цвет неба и, главное, отсутствие самолета, говорящее о том, что катастрофа затронула обширные территории. Заключение: в ближайшее время и, без всякого сомнения, на долгий период мы должны рассчитывать только на самих себя.

Из этой записи хорошо видно, что в тот вечер, у каминного огня, мы думали почти об одном и том же, хотя и предпочли хранить молчание.

Что касается мамы, то ее тоже наверняка одолевали мысли о случившемся, и вряд ли мысли эти были радостными, но внешне она держалась спокойно. По-прежнему улыбалась, хлопотала по дому и говорила обо всем на свете так, словно ничего особенного не произошло.

Должен также сказать, что с тех пор, как мы сидели взаперти, она изощрялась как могла, готовя нам вкуснейшие блюда. Это был ее способ реагировать на беду и поддерживать в нас присутствие духа. А как изумительно она готовила! В то времена, когда большинство семей ограничило свое меню консервами, замороженным хлебом да кока-колой или — еще того хуже! — синтетическими продуктами, Ма с презрением отвергала весь этот «комбикорм». Для нее стряпня была высоким искусством, и она претворяла его в жизнь в традициях не дворцов, но хижин, ибо, утверждала она, только в народе сохранились еще редкостные рецепты, бережно передаваемые из поколения в поколение. В пожелтевших от времени тетрадях с пятнами жира она берегла рецепты, унаследованные еще от ее бабушки и всяких двоюродных теток, понятные только ей одной. И когда Ма с блестящими от возбуждения глазами, в косынке, скрывающей волосы, становилась к плите и начинала ловко орудовать там, лучше было к ней не подступаться. Полновластная царица кастрюль, горшков и кувшинов, она величественным взмахом руки изгоняла нас из кухни. Мы допускались к се шедеврам не раньше, чем они были окончательно готовы и стояли на столе, вокруг которого мы и собирались, восхищенно вдыхая волшебные ароматы, струящиеся от блюд.

За все эти три дня, проведенные в заточении и ожиданиях, самыми счастливыми минутами были наши трапезы в столовой, в ласковом тепле камина. Лица, освещенные керосиновой лампой, поворачивались к Ма, которая по очереди оделяла нас едой. Но мы начинали есть не раньше, чем она наполняла свою собственную тарелку и садилась. Да и после этого требовалось подождать еще несколько секунд, так как мой отец, не имея привычки читать предобеденную молитву, тем не менее, сидел какое-то время сосредоточившись и лишь после этого кивком головы подавал сигнал к началу трапезы. И в тот же миг мы с Ноэми набрасывались на еду.

Сегодня вечером Ма принесла из кухни омлет с грибами, соленую свинину с капустой, козий сыр и остатки яблочного торта — пиршество, более достойное воскресенья, чем обычного вторника. Па отметил этот факт в начале своего журнала без всяких, впрочем, комментариев; так он и дальше станет записывать все, что касалось нашего питания. Но эта запись кончалась словами о том, что мы исчерпали запасы хлеба.

И действительно, под конец обеда мать объявила об этом.

— Как, больше нет хлеба? — удивился отец.

— Нет. Тот, что я купила на прошлой неделе, кончился. Я как раз сегодня собиралась спуститься в деревню.

— Ну а мука-то у нас осталась?

— Не то пять, не то шесть кило. И немного дрожжей. Я приготовлю тесто и завтра испеку хлеб в печи.

Да, наша Ма умела все на свете, я восхищался ею как никем. Рядом с ней и Па нам ничего страшного не грозило, это я знал твердо.

И однако, у меня в голове назойливо вертелся обрывок фразы: «И хлеб подошел к концу…» Во всех историях и сказках, какие я знал, это означало голод и несчастья. Люди ели кошек, собак, крыс. Грызли желуди, выкапывали корни. Сначала умирали старики, потом дети. И наконец, оставшиеся в живых начинали пожирать друг друга.

Я вспомнил песенку, которую напевала мне мать, когда я был маленьким:

Тогда-то, в детстве, я смеялся и просил: «Еще, еще спой!» — но теперь я находил эту «милую» песенку довольно-таки зловещей.

Почувствовала ли Ма, что мы вот-вот поддадимся мрачному настроению? Не знаю, но, как бы то ни было, она быстро убрала со стола и, наполнив миску мукой и водой, тут же принялась месить тесто. Перед этим она надела фартук. Иногда прядка волос падала ей на лоб, и она отводила ее кистью, оставляя на виске легкий след муки. Она месила все медленнее и медленнее, как будто ее охватывала дремота. Стоя рядом с Ма, я смотрел, как ее руки погружаются в вязкую массу; плавные, монотонные движения скоро подействовали и на меня как успокоительное лекарство.

Наконец она разделила тесто на четыре части и, превратив каждую в каравай, накрыла их чистым полотенцем. Прижав палец к губам, она велела нам не шуметь, дать им покой, словно то были уснувшие дети.

Вероятно, именно из-за этой истории с хлебом отец и решил составить инвентарный список всех наших запасов. Да-да, именно инвентарный список, так он выразился; тут же встал и распахнул дверцы стенного шкафа, потом зашел в кладовку за кухней и принес оттуда весы. Придвинув поближе лампы, он порылся в ящике, достал тетрадь, линейку, ручку. Затем распределил обязанности: Ма будет вынимать продукты из шкафа, Ноэми — переносить их на стол, а я взвешиваю все, что можно взвесить. Тут же все встали по местам, даже кот, который, пристроившись на уголке стола, с большим интересом наблюдал за происходящим. Для меня и Ноэми это была почти игра. Мы даже забыли сцепиться но поводу того, кто чем займется. Идеальное согласие! Моя сестрица — сплошная улыбка, я сам — сплошная снисходительность, даже когда она наступает мне на ноги или рассыпает фасоль.

Па усаживается за стол, вздевает свои железные очочки на кончик носа и разлиновывает бумагу, а кончив, смотрит на нас поверх стекол.

— Ну-с, — говорит он, — вперед, в атаку! И соблюдать порядок! Никакой суматохи!

Порядок… этого он требует в первую очередь, особенно при таких обстоятельствах, когда легче легкого впасть в уныние и начать хныкать. Стоит ему почувствовать малейшие признаки беспокойства, которое из-за любого пустяка может перерасти в панику, как он тут же вмешивается, рассчитывает, организует. В общем-то, эта самая инвентаризация совершенно бесполезна — мой отец и без нее хорошо знает размеры наших запасов, и то, что он выразит их в цифрах, отнюдь не поможет им увеличиться. Но цифры — так же как и слова — успокаивают. А он именно этого и добивается: успокоить нас и, без сомнения, себя самого.

Итак, он усаживается, четко разграфляет тетрадку вдоль, потом поперек, на клеточки. Когда все готово, он начинает вписывать; в первую клеточку названия продуктов, во вторую их количество, в третью, самую широкую, он собирается заносить данные о том, сколько и чего мы потребили. Все это он нам попутно разъясняет, он хочет, чтобы всем все было ясно.

• Предыдущая
• 11/37
• Следующая