Комплекс полноценности - Новиков Дмитрий - Страница 14

• Предыдущая
• 14/25
• Следующая

Улыбается. Все знает, все понимает. Не любит.

– Ладно, прости. Просто погладь меня по головушке, – плохая актриса, но срабатывает, потому что хочется верить, хочется не замечать, как в древних темных глазах опять мелькает хитрая насмешливость.

Она долго не допускала меня до себя, и в этом тоже таился расчет. У женщин тело – единственное оружие, но зато какое совершенное! Безотказное и безоткатное. Есть только одна вещь, о которой не нужно забывать юным вампирессам: первая ночь, на которую они обычно возлагают много надежд – не кульминация, а всего лишь прелюдия к долгой и достаточно неприятной битве. Первая ночь – городошная игра со своими угловатыми фигурами, «бабка в окошке» и так далее. И это натужное времяпровождение, привыкание продолжается обычно до тех пор, пока любовь не оплавит тела, не доведет их до восковой мягкости.

А потом Лису зацепило. Зацепило и потащило, как тащило уже меня, как уже кувыркало по перекатам и било лицом о камни, оживляло на секунду, плеская ледяной водой, чтобы тут же снова притопить и не давать дышать до момента, когда в клочья рвутся легкие и распадаются на отдельные альвеолы, и каждая пытается вздохнуть сама, чтобы жить, выжить, не умереть.

Ее потащило, и по осунувшемуся, похудевшему лицу, на котором остались лишь лихорадочно блестевшие глаза, переставшие лгать, я увидел, что получилось, что удалось заразить ее вопреки врожденному стойкому иммунитету, взрощенному с детства всеобщим обожанием. Удалось индуцировать любовь, в которой я уже барахтался сам, несмотря на все зароки и обещания.

Тогда она стала слабой. Она стала зависимой и поэтому решила, что нужно рвать, рвать сейчас, по живому, по только проросшему, чтобы стало так больно, как единственно необходимо для отрезвления, иначе дальше – хаос. Лиса не могла знать, что такое хаос, но инстинктивно, по-женски, по животному почувствовала его холод, и тем спасла тогда меня и себя. Ведь мне уже было все равно, готов был броситься в него с головой.

Экстремальный секс – это не садо и мазо, не все эти смешные уздечки и кнутики, глупые цепочки и нарочитая униформа. Экстремальный секс – это секс на грани разрыва, размозжение души, когда уже знаешь, что эта кошка не будет больше твоей, эта спина будет податливо изгибаться под другими ладонями, эта медовая бархатистость кожи будет чужим достоянием, чужой радостью и отдохновением.

Лиса упала на колени и содрала с меня брюки, поцарапав ногтями живот. Ноги обдало жаром. Чтобы удержаться на плаву, я попытался скептически взглянуть на себя со стороны, но скепсис не работал. Одежда не поддавалась, какие-то галстуки, пуговицы, застежки. И острая, как удар морозного воздуха из зимней форточки, радость освобождения. Мы принимаем бой. Битва: крокодил и пантера, верблюд и львица. Лиса орет, кусается, царапается. Я никогда не наемся ее грудью, я дышу ей и плыву в ней, я плачу, я опять остался без матери, мне страшно, мне так страшно, что я умираю, затихаю. Мне темно, от страха закрыты глаза, я боюсь жить. Но она будит меня, будит, чтобы убить, ласкает, чтобы терзать. Берет мой большой палец ноги в рот и сосет так нежно и вкусно, будто это долька апельсина. Перед глазами – ее живот, ноги, ее рука порхает над лоном, как бабочка над созревшим, разверстым, падающим абрикосом. Он созрел и летит, а бабочка порхает. Он летит неподвижно, и капли стекают по воздуху как по стеклу. Быстрее и быстрее порхает бабочка, кружится, касается и вновь взлетает.

Это уже не бабочка, а когтистая лапа, мечется, ищет, находит и впивается, рвет, рвет падающий, живой абрикос. Мне страшно. Я закрываю глаза, потом снова открываю. Вижу две колонны. Вижу яркую истину цвета морской раковины. Там живет особое существо – теплокровный моллюск. Горячий и сочится, подрагивает бахромками, ждет. Лиса стоит на коленях над моим лицом. Неподвижная, замершая, умершая. Руки закинуты на стену, сломаны в локтях, ногти медленно скребут обои. Теперь моя очередь мучить. Я не буду торопиться. Ведь я тоже умираю. Высовываю язык и тихо-тихо касаюсь копченой лососины ее вульвы, а сам внимательно смотрю – по ее коже волнами пробегает крупная дрожь, как у лошади, которую чешут щеткой. Вкусная лососина, горячая, сочная и пряная, я хочу лизать и лизать ее, но вверху начинают орать и дергаться, мне неудобно, обхватываю Лису руками, сжимаю ее что есть сил и вонзаю губы во взбесившееся мясо. Вертимся как на вертеле – она и я. И влажная важность проникновения. «Ва-а-а-а-у-и-и», – славная охота. «У-и-и-и-вр, у-и-и-и-вр», – предсмертно тявкает затравленная лиса. «А-а-аргакх», – внутри клекочет жажда смерти…

«Ты запомнишь меня», – это Лиса. Она жива. Она шевелится. Она сильнее, тянет меня на себя, вертит как игрушку. Сколько силы. «Ты запомнишь меня, ты запомнишь», – голос глуше и страшней. Дергает, тащит, заставляет сесть себе на лицо. «Ты запомнишь, – в меня вонзается ее раскаленный язык, еще и еще, плавит внутренности, жжет стыдом и яростью, – ты запомнишь!»

Солнце. Яркая, разворошенная, разоренная постель. Спит желтая кошка, мягкая и податливая. Слабая и мягкая. Не спит – улыбается. Солнце такое, что больно смотреть на ее кожу, страшно смотреть на ее кожу. Улыбается, глаза закрыты. По щеке медленно ползет слеза. Одна. Жидкая. Медленно.

Я беру из банки на столе зеленую оливку. Внутри нее – маленькая соленая рыбка – анчоус. Кладу в рот, перекатываю языком. Наклоняюсь к Лисе. «Что ты хочешь?» – она еще ласковая и еще моя, с готовностью переворачивается на спину и раздвигает ноги. Я ласкаю во рту оливку, приближаю губы к раковине, в последний раз пью ее запах. Медленно, языком вталкиваю в нее скользкую оливку. Лиса улыбается. «Это тебе моя недолговечная печать», – храбрюсь, в горле – ком. Девушка, фаршированная оливкой, фаршированной анчоусом. Лиса, Мария, Мара. Мой грядущий демон, безжалостный суккуб.

– Помнишь, ты говорил, что счастье – всегда в прошлом, – Лиса уже вытерла слезу.

– Да, – отвечаю медленно, тяну – дддааа.

– Вот оно есть, – целует меня в губы сквозь слепящее солнце, – а вот его нет, – вскакивает с постели и начинает одеваться».

Толик.

Рука в резиновой перчатке неприятно вспотела. Толик покрепче сжал рукоятку ножа и повел длинный, от подбородка до паха, разрез. Лезвие шло легко и точно, разваливая кожу, подкожную жировую клетчатку и мышцы. Делимая плоть слегка потрескивала под клинком как разрываемая вощеная бумага. Лицо трупа оставалось бесстрастным.

– Мертвые не потеют, – пошутила Катька, но никто не улыбнулся, все напряженно смотрели над марлевыми масками.

– Вот будешь так лежать когда-нибудь, и в тебе будут копаться такие же уродцы, как мы, – принялся философствовать Зина.

Толик взял с инструментального столика короткий и толстый реберный нож и начал вскрывать грудную клетку. Ребра поддавались плохо, приходилось то резать с усилием, то даже пилить короткими движениями. Толик покраснел от напряжения, на лбу выступил пот.

Лежащее тело ходило ходуном, раскинутые руки тряслись, и, внезапно, съехав с подставок, упали на стройные попки стоящих по бокам студенток. Те одновременно взвизгнули и отскочили в стороны.

Когда переполох улегся, Катюха хихикнула под маской:

– Ишь ты, масленица. Как обычно – чуть что, сразу за задницу.

– И не говори, – ласково ответил Толик, – нам ведь, сволочам, только одно нужно…

Анатолик.

Мороз усилился. Пальцы рук не согревались, даже сжатые в кулак, а ноги ощущали всю навязчивую прелесть рваных осенних ботинок. Анатолику стало казаться, что он уже никогда не дойдет до дома: «Только бы не поскользнуться и не упасть. Подниматься трудно будет. Очень трудно. Хотя боль в животе поменьше стала, только пульс теперь чувствую. Так и толкается, как будто сердце у меня в желудке. Когда-то я любил поесть… Казалось, что это очень важно – познать новый вкус, испытать новое удовольствие, с натяжкой это можно было даже назвать „новым чувством“.

• Предыдущая
• 14/25
• Следующая