Избранные сочинения в 9 томах. Том 4 Осада Бостона; Лоцман - Купер Джеймс Фенимор - Страница 60

— За это милое признание я прощаю вам ваши недобрые подозрения. Могу ли я теперь без колебаний просить у миссис Лечмир позволения назвать себя вашим супругом как можно скорее?

— Неужели вы хотите услышать свою эпиталаму сейчас, зная, что через минуту вам, быть может, придется слушать панихиду по кому-нибудь из друзей?

— Именно эта причина, Сесилия, и заставляет меня спешить с нашей свадьбой. Как только погода изменится и война перестанет быть игрой, Хау либо положит конец осаде и прогонит американцев с холмов, либо начнет более решительные действия в другом месте. Но в любом случае вы, еще слишком юная, чтобы защитить себя, должны будете служить защитой и опорой вашей почтенной бабушке в раздираемой междоусобицей стране. Поверьте, Сесилия, в такое беспокойное время вам следует стать моей женой не только из сострадания к моим чувствам, но, да будет мне позволено сказать, — из сочувствия к себе.

— Право же, — промолвила Сесилия, — меня восхищает ваша изобретательность, пусть даже ваша логика и хромает. Но прежде всего я, однако, не верю, что вашему генералу так легко удастся выбить американцев из их позиций, ибо путем самого простого арифметического подсчета, в котором даже я кое-что смыслю, вы без труда можете установить, что подобное предприятие обойдется ому слишком дорого, если за один только холм вы уже заплатили сотнями людей… Ах нет, Лайонел, не хмурьтесь так, умоляю вас! Неужели вы можете подумать, что я способна бессердечно смеяться над битвой, едва не стоившей вам жизни, а мне… мне… моего счастья!

— Признаюсь, — сказал Лайонел, с нежной улыбкой глядя на ее взволнованное лицо, отчего туча, омрачавшая его чело, тотчас рассеялась, — я восхищен совершенством вашей казуистики и в восторге от высказанных вами чувств, но тем не менее ваши доводы меня не убеждают.

Эти спокойные, мягкие слова утешили Сесилию, и она заговорила прежним шутливым тоном:

— Ну, допустим, что вы захватите все холмы и прогоните Вашингтона — который, кстати сказать, хотя и мятежник, но весьма достойный человек — вместе со всем его войском в глубь страны. Я позволю себе надеяться все же, что вы справитесь с этим без помощи женщин! Если же, как вы только что сами предположили, Хау уйдет из Бостона, то, я полагаю, город он с собой не захватит. Значит, в любом случае я могу спокойно оставаться на месте и чувствовать себя в полной безопасности среди английского гарнизона, а среди своих соотечественников и подавно.

— Сесилия, вы не имеете ни малейшего представления ни об опасностях, ни о жестоком беззаконии войны! Если Хау и оставит город, то лишь на время. Поверьте, наши министры никогда не допустят, чтобы город, который так долго отказывался подчиниться их указам, остался в руках людей, поднявших оружие против своего государя.

— Как ни странно, но вы, по-видимому, забыли все, что произошло за последние полгода, Лайонел, иначе вы не упрекнули бы меня в том, что я не ведаю, какое горе может принести война.

— Тысячу благодарностей, счастье мое, Сесилия, как за ваше драгоценное для меня признание, так и за ваш намек, — сказал Лайонел, со всем пылом и настойчивостью влюбленного возвращаясь к дорогой его сердцу теме. — Вы открыли мне свои чувства и, я надеюсь, не откажетесь открыто признаться в них еще раз?

— Я могу признаваться в своих слабостях, не теряя уважения к себе, но признаваться в них перед всем светом — на такое безрассудство не так-то легко решиться.

— Тогда пусть ваше сердце решится на это за вас, — серьезно произнес Лайонел, словно не заметив ее кокетливого тона. — Даже надеясь на самый лучший исход, вы ведь не будете отрицать возможности новых сражений?

Сесилия бросила на него встревоженный взгляд, но промолчала.

— Мы с вами знаем, Сесилия, — я, во всяком случае, убедился в этом на горьком опыте, — что я отнюдь не могу считать себя неуязвимым. Так скажите же мне, Сесилия, ответьте мне без пустой и ложной женской гордости, а с тем великодушием и чистосердечностью, которые куда более присущи вам: если бы события последних шести месяцев повторились снова, предпочли бы вы пережить все, что было, как тайно обрученная со мной моя невеста или как законная жена, которая может, не таясь и не краснея, выказывать свою любовь и заботу перед всем светом?

Две слезы блеснули при этих словах на темных ресницах Сесилии Дайнвор, но, смахнув их, она взглянула Лайонелу прямо в глаза и произнесла, заливаясь румянцем:

— Значит, вы полагаете, что я страдала недостаточно, будучи вашей невестой, и, чтобы исполнилась мера моих страданий, мне следовало бы быть вашей супругой?

— Не получив от вас прямого ответа на мой вопрос, я лишен возможности даже поблагодарить вас за эти слезы так, как мне того хотелось бы.

— Разве это великодушно, Линкольн?

— На первый взгляд, может быть, и нет, но по существу — да. Клянусь богом, Сесилия, я ведь не только ищу счастья для себя, но в такой же мере стремлюсь, насколько это в моих силах, охранить вас от жестокости жизни!

Мисс Дайнвор казалась не только смущенной, но и расстроенной; она промолвила тихо:

— Вы забываете, майор Линкольн, что существует еще одно лицо, без совета и одобрения которого я ничего не могу вам обещать.

— Значит, вы оставляете решение этого вопроса на волю миссис Лечмир? И, если она отнесется одобрительно к моему намерению безотлагательно заключить наш союз, могу ли я сказать ей, что получил ваше разрешение обратиться к ней?

Сесилия ничего не ответила, но, улыбнувшись сквозь слезы, позволила Лайонелу взять ее за руку, что могло быть истолковано только как знак согласия даже человеком, менее уверенным в успехе.

— Так идемте же! — вскричал Лайонел. — Поспешим к миссис Лечмир, ведь вы сказали, что она ждет меня! — И, взяв под руку Сесилию, которая не стала этому противиться, он повел ее к дверям.

Хотя сердце Лайонела, пока он вел Сесилию по коридорам и переходам, направляясь к покоям миссис Лечмир, было исполнено ликования, он все же чувствовал, что был бы рад избежать этой встречи. События последнего времени еще не совсем изгладились из его памяти, и он не в силах был заглушить тяжелые подозрения, шевель-нувшпеся однажды в его душе. Но решимость не оставила его, а одного взгляда на прелестную девушку, так доверчиво опиравшуюся на его руку, было достаточно, чтобы все другие соображения, кроме тех, в которых она играла первенствующую роль, улетучились из его сознания.

Когда же он увидел, как миссис Лечмир ослабела от болезни, и внезапно вспомнил, что этим страданиям подвергла ее тревога за его судьбу, в душе его пробудились самые добрые чувства, и он приветствовал ее не только почтительно, но и с чувством, весьма близким к благодарности.

Миссис Лечмир уже на протяжении нескольких педель была прикована к постели, и заострившиеся черты се лица, помимо естественного отпечатка дряхлости, которое наложило на них время, несли на себе отчетливое свидетельство того, как тяжек был ее недуг. Бледное, исхудалое лицо ее приобрело то беспокойное выражение, которое всегда сопутствует долгим и мучительным страданиям. Однако чело ее было безоблачно, и лишь едва заметная дрожь, пробегавшая временами по губам, выдавала мучившую ее боль. Улыбка, которой она встретила своих посетителей, была мягче и приветливей, чем прежде, а болезненный и изнуренный вид почтенной дамы значительно усиливал производимое этой улыбкой впечатление.

— Вы очень добры, дорогой Лайонел, — произнесла она, протягивая своему юному родственнику сухую, морщинистую руку. — Больной, вы пришли навестить меня — здоровую. Так долго я была исполнена страха за вас, что мой пустячный ушиб кажется мне еще пустячней по сравнению с вашим серьезным ранением.

— Желал бы я, сударыня, чтобы вы так же легко и счастливо оправились от своего недомогания, как я, — отвечал Лайонел, от всей души пожимая протянутую ему руку. — Я никогда не забуду, что причина вашего недуга — тревога за меня.