Понятие "революция" в философии и общественных науках: Проблемы, идеи, концепции - Завалько Григорий Алексеевич - Страница 38

Отвечая ему, А. Р. Корсунский в статье «О социальных революциях в докапиталистических формациях» указывает на глубину изменений как основной признак революции. К какому же периоду относятся те изменения, которые можно считать революцией?

«Действительно, на территории Галлии к IX веку уровень производства мало изменился по сравнению с V веком. Но, во-первых, данный уровень значительно повысился для варваров, завоевавших эту римскую провинцию. А, во-вторых, за эти четыреста лет созданы были предпосылки для такого скачка в развитии производительных сил, ставшего очевидным к XI веку (курсив мой. – Г. 3.), который был немыслим в античном обществе» [320].

Из этих верных положений, по-моему, следует единственный вывод – социальная революция относится к XI веку; предшествующий ей период после гибели Рима был эволюцией, называемой «романо-германским синтезом». Но автор упорно стоит за признание только революции – многовековой и бессубъектной. Эта концепция предполагает:

– во-первых, отождествление гибели античного и возникновения феодального общества, без промежуточных звеньев,

– во-вторых, стремление увязать причину того и другого с борьбой угнетенных классов,

– в-третьих, убеждение в непрерывности прогресса.

Вряд ли нужно доказывать ложность всех этих посылок. «Сведение развития к прогрессу обладает прочностью предрассудка», – отмечалось в одной из немногих работ, посвященных критике этого предрассудка, правда, применительно лишь к развитию в природе [321].

Часть советских историков, поддерживая все три посылки, считала гибель рабовладельческого строя постепенным прогрессом, т. е. эволюцией, что подразумевало молчаливое согласие с немарксистскими историками, а также К. Каутским [322], официально не приветствовалось и поэтому обязывало к тщательной аргументации.

Из работ сторонников этой точки зрения можно выделить статью Е. М. Штаерман (1914-1991) «Проблема падения рабовладельческого строя» (1953).

С ее точки зрения, в III-IV веках шла борьба классов гибнущего рабовладельческого и «становящегося феодального» обществ. Последние были носителями прогресса. «Новый господствующий класс… до известных пределов оказывался в одном лагере со своим антагонистическим классом, пока борьба шла против рабовладельческого государства и рабовладельческого города с его куриями и люмпен-пролетариатом, являвшимися ненужным и лишним бременем для нового строя» [323]. Утверждается даже, что колоны были заинтересованы в скорейшей ликвидации рабовладельческого строя и победе феодализма, поэтому их борьба вела к тому же результату, что усиление «феодализирующихся» земельных магнатов. Последним принадлежало историческое лидерство. Непрерывность прогресса не ставится под сомнение, поэтому С. И. Ковалёв не без оснований счел концепцию Е. М. Штаерман концепцией феодальной революции [324] и, опровергая ее, напомнил, что революции III века не было.

Но на самом деле в этой схеме никакой революции вообще нет. «Общий кризис рабовладельческого строя начался со второй половины II века. В III веке идет борьба между старыми и новыми формами хозяйства, закончившаяся победой последних. С начала IV века уже нельзя говорить о существовании рабовладельческой формации… Начинается переходный период» [325]. Таким образом, переход к феодализму предстает чисто эволюционным процессом, прямо противоположным «революции варваров», хотя и со странным добавлением в виде «победы новых форм хозяйства». Это, конечно, не феодальная революция, но нечто близкое.

К тому же выводу приходит, дав обзор разных точек зрения, A. Л. Кац в статье «Проблема падения Римской империи в советской историографии» (1967). «Гибель Империи не ознаменовалась ни приходом к власти новых прогрессивных классов, ни совместной гибелью борющихся классов; результатом ее была лишь дальнейшая трансформация классов римского общества в классы феодального, которые постепенно начинали формироваться и у варваров. Процесс этот стимулировался сломом римской государственной машины и новыми порядками варварских королевств, но все же был настолько длительным, что не может быть связан только с этим фактом» [326].

Получается, что гибелью Рима можно пренебречь. Но так же рассуждают и сторонники «антирабовладельческой революции». Парадоксально, но A. Л. Кац заимствует у своих оппонентов смешение субъектов истории, о котором говорилось выше; просто то, что они считали революцией, он счел эволюцией.

Различие вызвано тем, что с точки зрения А. Каца, рабовладение и власть рабовладельцев были постепенно вытеснены «феодализмом», а не уничтожены: трансформация метафизически противопоставлена уничтожению. A. Л. Кац прав, отрицая факт революции в Риме (прогрессивный скачок), но непоследователен, утверждая прогресс без скачка. Фраза «осуществился переход в новое качество» [327] явно призвана отвести заслуженные упреки в плоском эволюционизме. Никакого иного смысла в ней нет, так как регрессивность ни нового качества, ни перехода к нему не признается.

Она учтена лишь в самом неожиданном определении гибели античного общества, предложенном С. И. Ковалёвым в статье «К вопросу о характеристике социального переворота III-V веков в Западной Римской империи» (1954): «Социальный переворот III-V веков, положивший конец Западной Римской империи, по своим существенным чертам был социальной революцией. Эта революция не имела класса-гегемона и носила деструктивный характер. Поэтому ее можно определить только как антирабовладельческую социальную революцию и нельзя ставить на одну доску с буржуазной и социалистической революциями, имеющими конструктивный характер» [328].

С. И. Ковалёв не мог не видеть регрессивный характер переворота. Но догмы «революционизма», требующие найти в конце формации революцию «снизу», оставляли для его мысли крайне узкий коридор, ведущий в тупик: признать гибель Римской империи «деструктивной революцией». То, что таких революций не бывает – несомненно. Это отметил С. Э. Крапивенский, критикуя С.И.Ковалёва [329]. Выходов может быть два: либо сохранить определение гибели Античности как социальной революции и искать в ней «стихийную конструктивность», что и сделал С. Э. Крапивенский, либо отказаться от этого определения.

Если же обратиться к гибели Римской республики и рождению империи, конструктивно действующих сил становится больше, и соблазн найти в их действиях революцию увеличивается. Ключ к решению проблемы – в рождении Империи; гибель была лишь эпилогом.

Русский эмигрант, историк М. И. Ростовцев (1870-1952) считал революционной силой римскую армию, реформированную Марием. Этот «вооруженный пролетариат» совершил социальную революцию I века до н. э., понимаемую М. И. Ростовцевым как регрессивный переворот. К власти пришли ставленники вооруженного пролетариата – Цезарь, затем Антоний, Октавиан. М. И. Ростовцев не скрывал, что его ультрамодернизаторская концепция, изложенная в работе «Общество и хозяйство в Римской империи» (1929), создана под влиянием Октябрьской революции, считая судьбу Рима «уроком и предупреждением» для Европы.

Революцией называл эти события и английский историк Рональд Сайм в книге «Римская революция» (1939), имея в виду политический переворот безотносительно к прогрессивности. Революция занимает временной интервал с 60 года до н.э. (первый триумвират) по 14 год н.э. (смерть Августа). Движущие силы Р. Сайм видел в «верхах» римского общества (сенаторы, всадники, провинциальная знать). Напомню, что первым переход от республики к империи назвал революцией А. Ферран.