Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой) - Осеева Валентина Александровна - Страница 48

• Предыдущая
• 48/76
• Следующая

«Квазимодо», – быстро подумала Динка.

– Бычий Пузырь, – усмехнувшись, представил Жук.

– Здрасте, – склонив набок голову и оглядывая девочек здоровым глазом, повторил хлопец и, не поднимаясь со стула, протянул руку.

Динка сжала за спиной руки и бросила быстрый взгляд на сестру, которая с улыбкой сожаления взирала на эту сцену.

– Встань! – крикнул Жук и с силой толкнул Пузыря ногой, но Федорка опередила его.

Остановившись перед хлопцем и втиснув в бока кулачки, она язвительно сказала:

– А ты что ж развалился, як трухлява колода посреди поля? Може, ты великий пан и не подобае тоби перед девчатами на ножки привстать, а може, ты несчастна калека безногая, дак я тоби помогу. Га?

Пузырь, уставившись на Федорку единственным, сверкающим, как в драгоценной оправе, глазом, не спеша встал.

– Тебе меня не поднять, – лениво сказал он, склонив набок голову. – А вот я тебя одним мизинцем на тот дуб закину!

– Эге! Далэко куцому до зайца! – засмеялась Федорка.

– Далэко? – Пузырь крепко уперся в пол босыми ступнями и засучил рукава.

– Хватит! – подскочил к нему Жук. – Хватит, говорю! Развалился, как свинья. Да еще и фасон жмет! Знал бы, не брал тебя с собой!

– А которая с них Горчица? – вместо ответа спросил Пузырь, переводя взгляд с Федорки на Динку.

– Я Горчица! – отодвинув Федорку, сказала Динка.

– Ты? – обрадовался хлопец и, взяв обеими руками руку Динки, осторожно пожал ее. – Мы тебе ягод насобирали. Все трое собирали: Ухо, Иоська и я… Цыган, дай ей корзинку! Любишь ягоды? – с ребячливой радостью спросил он, беспомощно выгибая шею, чтобы заглянуть Динке в глаза.

– Спасибо, – ласково сказала Динка и улыбнулась поймавшему ее взгляд единственному глазу, стараясь не замечать второго.

Пузырь вдруг загоготал от удовольствия и, топчась, как медведь, на одном месте, обратился к Мышке:

– А ну, хозяйка, дай топор! Я вам все дрова переколю! Некуда мне силу свою девать!

– Ну что ж, переколи! – просто сказала Мышка. – Иди вон к сараю! Там и дрова, и топор.

Пузырь пошел. По дороге он подхватил на руки бешено огрызающегося Волчка и, подняв его ухо, что-то пошептал в него, потом поцеловал черный собачий нос и спустил притихшего Волчка на землю.

– Меня ни одна скотина не тронет. Я для нее слово такое знаю, – заявил он, глядя на встревоженных его выходкой хозяев.

– А то что за хлопцы? – спросил Ефим, завидев еще издали на терраске чужих людей.

– Да это Динкины знакомые. Ничего, хорошие мальчишки, босяки из города! – поспешил объяснить Леня.

– Хорошие босяки, значит… Это как же понимать, га? – усмехнулся Ефим, приглаживая курчавую голову.

– Одним словом, не языкатые, зря болтать не будут… Да у нас и секрета особого нет! – засмеялся Леня.

– Секрет обнокновенный: обида бедноте. Ну, пусть послухают, вреда не будет от этого, – согласился Ефим.

Рядом с Ефимом шел солдат Ничипор. Опираясь на костыли и мягко вспрыгивая на ходу, он шел, опустив вниз голову и как бы разглядывая культяпку правой ноги с подвязанной выше колена штаниной. Из-под теплой бараньей шапки на темное, словно продымленное порохом лицо сползали мелкие капли пота. На щеках и около носа чернели крупные, как дробь, ямки. Солдат был уже немолод, но, несмотря на то что он был калекой, во всей его фигуре чувствовалась военная выправка. Сбоку солдата шел Дмитро; в его безусом лице и в круглых карих глазах были важность и достоинство взрослого мужика, не привыкшего тратить свое время на пустую болтовню.

Войдя со всей этой компанией на террасу, Ефим просто сказал:

– Ну, кто незнаком, знакомьтесь, и перейдем к делу!

Солдату придвинули стул, остальные сели кто куда.

– Ну, значит, такое дело у нас вышло, – начал Ефим. – Прибегли ко мне ранком бабы. Голосят, ничего не поймешь.

– Ой, а что в экономии було!.. Собралися бабы около коровника, кричат, плачут, требуют пана. А Павлуха та Матюшкины нияк их до пана не допускают! – быстро-быстро затараторила Федорка, но Дмитро поднял на нее суровый взгляд.

– А ну помолчи, когда старшие говорят!

И Федорка, притиснувшись спиной к перилам, моментально закрыла рот.

– Ну, я это дело давно знал, только не хотел зря народ мутить, – начал опять Ефим. – А дела такие, что задумал наш пан продавать своих коров. Ну, известно людям, что коровы у пана породистые, молока дают много, купить, значит, всем охота. И цену пан положил подходящую, без запроса… А кто купит? У бедноты какие гроши? Ну, значит, собрались кулаки, давай записываться. Кому две коровы, кому три, за наличный расчет. А бедняцкому населению обидно это. Побегли наши бабы до Павлухи. Дай, говорят, на выплат хучь солдаткам, вдовам с сиротами, у них мужья на войне побиты. Мы, говорят, все равно на пана работаем, так ты нам не плати, а засчитай эти гроши за коров. Ну, Павлуха, известно, давай насмешки над ними строить. Кулачье тоже стоит смеется. Вы, говорят, раньше клад выройте, а тогда и приходите! Ну, бабы в слезы – и к пану, а пан и разговаривать не хочет, обеими руками отмахивается. У меня, говорит, по всем хозяйским делам приказчик Павло, идите к нему, а я этим делом сам не займаюсь.

Ну вот, значится. Прибегли бабы ко мне. Иди да иди, Ефим, к пану ото всего обчества. А мне как к пану идти? – Ефим развел руками и покачал головой. – Меня пан и на порог не пустит, уж не говоря о Павлухе.

– Почему же? – удивилась Мышка. – Неужели из-за Маринки?

– А как же! – усмехнулся Ефим. Голова его с прилипшими ко лбу завитками тяжело оперлась на руку, голубые глаза из-под кустистых бровей обвели всех грустным взглядом. – Из-за Маринки не пустит. Давнее это дело, а как стал мне врагом Павло, так и посейчас лютый враг. Ну и пан, конечно, брехуном считает. Ведь когда утопилась Маринка, пошел я к пану и все, как на духу, ему рассказал. Так и так было, пан, сам я слышал, как Павлуха над Маринкой издевался, из дома ее гнал на погибель… – Ефим махнул рукой: – Ну, не поверил мне пан. Павлуха в тот час над гробом поклялся, что ни словечком не винен, а я брехуном остался. Все люди на селе правду знают, а пан ослеп и оглох, у него Павлуха как был прежде, так и сейчас правая рука.

Ефим замолчал. Все тоже молчали. Динка в упор рассматривала солдата. Расстроенная Мышка отозвала ее в комнату.

– Ну что ты уставилась на этого человека? Что у тебя за привычка! Это же, наконец, прямо невежливо. Он крутит головой туда-сюда. Что тебе от него нужно? – напала на сестру Мышка.

– Да ничего не нужно. Просто так, я думала о его жизни и вообще. Я его еще не видела, только Федорка мне рассказывала… – шепотом оправдывалась Динка.

– Смотри, Динка! Это уже не в первый раз, ты все-таки следи за собой. Я просто не знала, как тебя вызвать!

– Ну ладно! Ничего ему не сделалось от того, что я лишнюю минуту на него смотрела. Пойдем, там дело, а ты с глупостями пристала!

На террасе решался вопрос: кому идти к пану? Кто лучше может уговорить его дать на выплату коров, хотя бы вдовам-солдаткам, у которых много детей.

– Когда б Марина Леонидовна дома была, так она лучше всех поговорила бы… Ну, ее нет. А Леня пана и в глаза не видел. Ни он пана, ни пан его… – задумчиво рассуждал Ефим.

– Нет, почему? И он меня видел, и я его. Так, в лесу… Встречались, конечно, он на линейке, я на бричке. Но познакомиться не пришлось. Да это, я думаю, и неважно. Давайте пойду, если хотите! – сказал Леня.

Солдат, задумавшись, щипал бородку. Жук обводил всех черными горячими глазами. Пузырь, сидя на крыльце, играл топором, пристраивая на мизинце острое лезвие и балансируя в воздухе. Федорка что-то нашептывала Динке, нетерпеливо дергая ее за рукав. Дмитро неодобрительно оглядывался на свою подругу.

– Пойти все равно кому-то надо. Давайте я пойду, – просто сказала Мышка.

• Предыдущая
• 48/76
• Следующая