Динка (ил. А.Ермолаева) - Осеева Валентина Александровна - Страница 21
- Предыдущая
- 21/146
- Следующая
«Никогда не говорите мне этого, Никич! Если любите Сашу, и меня, и детей, так не говорите мне таких слов… Помощь деньгами — это самая легкая помощь, Никич. Вы нужны нам, как родной, близкий человек, все остальное — мелочь, только бы вы не болели».
Старик безнадежно машет рукой:
«А кому я нужен? Вот только тебе да детям! А Саша уж на что вас любил и то, бывало, скажет; «Нельзя человеку в своей семье замыкаться, жить надо широко, с народом». А я что? Зарылся, как крот, в свою нору. При Саше и Никичу дела находились. А теперь зайдет Костя, посидит, похмурится да с тем и пойдет».
«Костя говорил, что вы будете нужны ему, Никич…» — осторожно говорит Марина.
Но Никич снова машет рукой:
«Старики никому не нужны… Молодые все сами делают, а нет чтобы посоветоваться…»
Никич долго ворчит и жалуется, а Марина ласково, терпеливо успокаивает его, потом беседа их становится веселее, из брезентовой палатки доносится смех…
Марина обязательно приходит к Никичу после того, как он сильно выпьет. Она уже знает, что старик сидит и мучается угрызениями совести, что он ждет ее, чтобы излить ей душу и получить необходимое успокоение.
«Была уже мама или не была?» — заглядывая через забор, соображает Динка. И, судя по тому, что Никич насвистывает песенку и бодро перебрасывает к верстаку какие-то дощечки, Динка убеждается, что мама была. Отодвинув помеченную красным крестиком доску в заборе, она быстро шмыгает в сад и бежит к палатке.
Динка любит поговорить с дедушкой Никичем. Никич для нее не просто взрослый человек, а старший товарищ. Во всяком случае, он скорее старый, чем взрослый, а Динка давно уже знает, что взрослые не умеют хранить детские тайны и всякое откровенничание с ними почти всегда кончается неприятностями. Во-первых, взрослые люди всего боятся. Боятся драки, боятся лазить в чужие сады, боятся всяких болезней и многого такого, что детям даже не приходит в голову. Все это было бы еще ничего, если бы они не шушукались между собой и не принимали своих мер, как они любят выражаться. Дедушка Никич не любит шушукаться, и никаких мер он никогда сам не принимает, поэтому с ним легко говорить о всяких вещах. Конечно, не о главных делах, потому что он может ими заинтересоваться и что-нибудь посоветовать маме. Недаром мама иногда говорит: «Надо посоветоваться с Никичем». Но, может быть, это о чем-нибудь другом…
Динка подкрадывается к дедушке Никичу, тихонько кукарекает за палаткой и, довольная собой, усаживается на старый пень. Старик дружески кивает ей головой, продолжая свою работу.
— Ну, пришла-появились? — спрашивает он через секунду.
— Появилась, — говорит Динка и с любопытством разглядывает на носу деда красные ниточки.
— Пришла и молчишь, — недовольно бурчит Никич, бросая на девочку быстрый взгляд. — Чего сотворила спозаранку? — спрашивает он, прилаживая дощечку на верстак.
— А ты что вчера сотворил? — фамильярно интересуется Динка. — Мама говорила — у тебя болезнь, а я знаю, что ты опять пил водку!
Никич дует в рубанок, вычищает пальцем застрявшие в нем стружки и молчит.
— Лина сказала, что ты лежишь, как Адам. Что это значит? — спрашивает Динка.
Никич бросает рубанок под верстак и присаживается на кучу досок.
— А вот… что это значит! — Он дергает ворот старого, рваного пиджака и показывает Динке выглаженную, но штопаную, ветхую рубашку. — Все пропил…
Динка с сочувствием смотрит на худую, щуплую фигуру Никича, на рубашку, на рваный пиджак. Ей хочется утешить старика.
— Так это ведь только вещи. А мама говорит, что из-за вещей стыдно сильно расстраиваться; надо расстраиваться, если с человеком что-нибудь случится, серьезно говорит она.
— Твоя мама — ангел, а живем мы на земле. И всякая вещь стоит денег, а денег у нас нет. Кто их зарабатывает? Одна мама. У меня вот руки дрожат… Хотел полочки сделать с резьбой, на дачах купили бы сейчас, а вот не могу… Пальцы не слушаются. — Он кладет на колени худые руки и шевелит узловатыми, вздрагивающими пальцами.
— Подожди… Может, занозы у тебя? — деловито осведомляется Динка. — В меня один раз стекло влезло, так тоже руки дрожали, пока не выдернула.
— Нет, что уж тут гадать… — вздыхает Никич. — Это все от этой пакости от водки.
— Вот какие мы с тобой недотепы! — усмехаясь, говорив Динка. — У тебя руки дрожат, потому что ты старый, а меня двое мальчишек бьют, потому что я маленькая.
— Как это понимать — бьют? — удивляется Никич.
— Ну, просто бьют, — пожимает плечами Динка.
— А зачем ты с ними играешь? — строго допытывается старик.
— Я не играю. Они сами по себе дразнят меня и бьют.
— Тебя бьют, а ты молчишь?
— Я не молчу, я тоже бью, но я не успеваю. Они же старше, и потом их двое. Это Трошка и Минька, знаешь?
— Откуда мне их знать? Вот пойду с тобой, так узнаю.
— Ну нет! Ты со мной не ходи! — живо протестует Динка. — Они еще хуже дразниться будут! Вот, скажут, Макака какой живой труп привела!
— Хе-хе-хе! — добродушно смеется старик. — Ну, ты и скажешь тоже! Где что услышишь, все на свой язык подхватываешь… Хе-хе-хе! Живой труп! Вот дурочка-то!
— Да что ты, дедушка Никич! Ну, кто тебя испугается? И потом, я теперь и сама их побью! А знаешь почему? — Динка взмахивает рукой и кричит в самое ухо старика: — «Сарынь на кичку!» Вот почему! Догадался?
Никич трет ладонью ухо:
— Ничуть. Опять тебе что-то ворона на хвосте принесла, — усмехается он.
— Не ворона, а дядя Лека… А ты что же, про Стеньку Разина не знаешь? — презрительно щурится Динка.
— Нет, погоди! — лукаво грозит ей пальцем старик. — Я-то знаю. А вот ты-то знаешь ли, какие это слова: «Сарынь на кичку!»?
— Я знаю, мне все объяснили. Это просто волшебные слова, Степан Разин всегда побеждал с ними!
— Он-то побеждал, а ты-то едва ли… Хе-хе!
— Почему? — вскакивает Динка. — Я как гикну: «Сарынь на кичку!» — и у меня сразу силы прибавятся! Я тогда кулаком, кулаком! Одного, другого!
— Ну нет! Ты это брось! А то у тебя, хе-хе-хе, такая кичка получится! — вытирая мокрые от смеха глаза, говорит Никич.
— Да ты что! Это у Миньки кичка получится! — дергает его Динка.
— Хе-хе-хе! Вот попугайка! Насмеешься с тобой! Только в драку ты все же не лезь. С таким кулачишком в драке делать нечего.
— Как раз! «Нечего делать»! — выпячивая губу, передразнивает его Динка. Да я знаешь как могу садануть? Ого! Вот выбери у себя какое-нибудь место, где не так больно. Давай я тебя ударю, тогда узнаешь! Ну, выбирай!
Динка воинственно размахивает кулаком, пальцы ее болят от натуги, ногти врезаются в ладонь.
— Скорей, а то разожму! — кричит она, подскакивая к Никичу.
— Да погоди ты… Стой, стой! — отводя от себя крепкий коричневый кулак, сопротивляется Никич. — Ишь ты какая скорая! Выбери ей! А чего я тебе выберу, когда у меня кругом кости!
— Ага, забоялся! — торжествует Динка, разжимая кулак и почесывая ладонь. Мне только ногти мешают, а то бы я долго не разжала…
— Да садись уж, хватит воевать-то! Устал я с тобой. Динка снова усаживается на пенек.
— А мой папа сильный? — неожиданно спрашивает она.
— Папа твой? Ну, этот горы своротит. Он и с детства такой. — Лицо старика светлеет от дорогих воспоминаний. — Жена моя, покойница, очень его любила. Мы ведь рядышком жили. Вот так деда твоего дом, а так мой… Я в артели работал, чуть свет из дому уходил…
— А папа что? — нетерпеливо перебивает Динка.
— А папа твой как встанет, так волчком туда-сюда… И матери воды принесет, и к жене моей забежит, не надо ли чего… Она, бедняжка, уж прихварывала тогда. Так он ей и дров наколет, и печку затопит! А всего ведь десятый годок ему тогда шел, а эдакий ходкий мальчишка был! Никакой работы не боялся! Бывало, из училища забежит ко мне в мастерскую и там дело себе найдет… А вы вот белоручками растете! — ворчливо добавил дедушка Никич и, приглаживая редкие седые волосы, покосился на дачу. — Маменька всё душу в вас воспитывает… жалостливыми, добрыми людьми хочет вас сделать. Головы тоже насаждают вам книжками, разговорами. Да… А вот руки-то у вас, руки мертвые, бездельные руки, никакой в них умелости нет! — с горькой досадой сказал старик и тихо, словно извиняясь перед кем-то, добавил: — Я не осуждаю, а только не потерпел бы этого Саша.
- Предыдущая
- 21/146
- Следующая
