Киндер, кюхе, кирхе (СИ) - "Андрромаха" - Страница 42

• Предыдущая
• 42/50
• Следующая

- Нет. Принесешь мне кофе, ладно?

Миша принес в комнату две дымящиеся чашки, поставил их на тумбочку и потянулся сдернуть плед с окна.

- Подожди! – неловко попросил Олег и на вопросительный взгляд уточнил: - Погоди, не снимай!

У Миши почему-то застучало сердце. Олег всё еще неуклюже, перебинтованной рукой, взял кофе, сделал несколько глотков. Миша сел на край кровати. Несколько минут молчали. И, когда Мишка хотел уже заговорить, Олег, видимо, решился. Поставил чашку, лег и отвернулся к стене. Миша пристроился рядом, облокотившись на локоть, поднял руку, чтоб прикоснутся к его по плечу, но – не успел: Олег заговорил.

- Отец бил маму всегда. И меня бил. И Натку. Но маму – особенно сильно, даже ногами. На всех моих детских фотках она или в темных очках или с гипсом. А ведь она – училка. Представляешь, каково ей было с фингалами перед учениками? Из-за этого на нее родители жаловались, завучи не любили, она школы меняла несколько раз. Она и слепая-то теперь - от тех побоев. Её увозила скорая, а нас с Наташкой прятали соседи. Отца боялись все, даже участковые. Он, когда срывался, орал, что всех пришьет, и ему за это ничего не будет, потому что он – «афганец»*. Я часто думаю: может, до войны он был другим - хорошим?

Олег замолчал. Миша какое-то время держал руку на весу над его плечом. Потом положил ее на одеяло, так и не решившись коснуться. Олег с усилием перевел дыхание и продолжил:

- Маму много раз уговаривали написать на него заявление, но она то ли боялась его, то ли – жалела. А у меня во время скандалов начинались приступы: меня трясло, я задыхался. Диагноз ставили: «астма», оттого и в армию не взяли. Но это не астма была. Когда со мной это снова в Москве началось, я нашел в интернете: это называется «панические атаки», - Олег говорил безучастно, словно о чужом или придуманном. И от этого было особенно страшно. – А когда мне было восемь, он выбросил с балкона мой велосипед. Он сам мне его подарил: синий, двухколесный. Я почти научился кататься. А раз после дождя я поленился вытереть колеса, и в коридоре насыпалась грязь. И тогда отец… с шестого этажа,… - голос Олега прервался, он выдохнул длинно и рвано. – …Он разлетелся весь: седло, педали, оба колеса. …Рама и руль согнулись пропеллером. …Я пытался что-то выпрямить, исправить. Но ничего было не спасти! Я сидел там, где он упал, на газоне, обнимал искореженные железки и плакал. Мама пришла звать меня домой. А я сказал, что вырасту и убью его. И тогда мама с ним развелась. Сразу, за месяц. Неделю мы жили у каких-то соседей – боялись. Но отец ничего не стал требовать, собрал вещи и ушел. Сначала – в общагу, потом уехал куда-то на север. Мне никогда о нем не говорят. Я не знаю, жив ли он теперь. А той фразы мне не забыли. Когда мы в детстве ссорились с Наташкой, она кричала, что это из-за моего велосипеда у нас нет папы. А мама повторяла, что главное – чтоб я не стал, как он. Чтоб я не смел быть как он. Постоянно повторяла. Раз за разом. Тысячу раз.

Миша положил, наконец, руку на его плечо. И ласково гладил короткими, легкими движениями.

- И я ведь никого не бил. Не хотел бить. …Зачем они так? И ты…. Зачем вы мне не верите? …Когда ты попросил меня… там, в Сатарках, я - понял, но – не мог решиться. Думал: вдруг, внутри меня живет Чудовище? Вдруг меня переклинит, как отца, и я стану крушить и ломать и не смогу остановиться? …А ты всё просил и просил. И в первые разы я очень боялся сделать тебе по-настоящему больно.

- Я помню, - тихо сказал Миша.

- Знаешь, когда человек боится высоты и стоит на краю обрыва, и ему хочется подойти и заглянуть поближе: что там? как? …Я решился один раз. И оказалось: я – нормальный. Я не зверею, меня не срывает. И Юру я люблю. Когда тебя не было, он однажды взялся здесь, дома, плакать. А я ему сказал, что тогда сяду рядом и тоже буду реветь. И он обнял меня, и мы вместе справились как-то.

У Мишки перехватило горло.

- Вы у меня – молодцы! – выдохнул он. – А я – дурак! Ушел от вас вместо того чтобы помочь.

- Зачем я тебе? – спросил вдруг Олег. – Ты – молодой, здоровый, свободный. А я… проблемный. С искореженным детством. С ребенком от истерички. С угрозой импотенции. Думаешь, я забыл про студию? Думаешь, не боюсь, что всё опять начнется? Теперь еще руки будут со шрамами….

Мишка гладил его и молчал. А Олег всё говорил и не мог остановиться:

- Там, в Москве, на студии мне казалось, что я уже умер. Что дышу, говорю и хожу по ошибке, которая скоро закончится. И вдруг появился ты. Я смотрел на тебя: как ты краснеешь, как смущаешься, как тебе всё интересно – еда, реклама, студия – и думал: «вот, живут же люди! По-настоящему – живут! Мечтают. Улыбаются…» И я начал ждать вечеров, когда мы с тобой оставались вдвоем. …Чтоб ты просто возился на кухне. Или смотрел телик и смеялся над анекдотами. И я уже думал: может быть, и мне надо дальше жить? А однажды у меня днем на студии был приступ. И вечером было особенно плохо. Я лежал и молился: только бы никто меня не тронул, даже ты. И тут зазвонил мой мобильник. Я забыл его на кухне. А ты там что-то готовил. Ты вошел в комнату, а я лежал, накрывшись с головой, и ждал, что вот ты меня окликнешь, и у меня начнется истерика. Но ты снял трубку и сказал: «Он спит, я не буду его будить, звоните завтра». И это был первый раз за долгое время, когда меня кто-то защитил. Пусть хоть так – простыми словами. Но мне это было важно. И я лежал и плакал. От счастья, что у меня есть ты. И от отчаяния, что я такой… неживой. А в день, когда на тебя навесили долги, и ты распахнул окно на нашем девятом этаже, я понял: единственное, чего я теперь хочу от судьбы, это умереть раньше, чем ты уйдешь из моей жизни. Вот. Теперь ты всё знаешь. Можешь идти и мне изменять. Можешь пить. Мне нечем тебя удержать. Я без тебя не выживу.

- Я без тебя – тоже, - эхом выдохнул Миша. - Ты – лучший!

- Нет!!! Ты не понимаешь! – горячечно запротестовал Олег. – Я – слабый! Я – убогий! Я ничего не могу! – голос его дрожал и прерывался, словно ему не хватало воздуха. - Я даже на велосипеде кататься так и не научился! …И когда… мы с тобой… в первый раз ехали в Сатарки, я так боялся,… что там нужно будет на велике…. И будет очень стыдно, когда ты узнаешь…

И тут он заплакал. Впервые при Мишке. Открыто, бессильно, навзрыд. Взрослый, тридцатидвухлетний, состоявшийся и солидный мужик.

Миша растерялся:

- Тихо, Лёлечка. Тихо! Не надо!...

Но Олег, подтянув к груди колени, зарываясь лицом в подушку и закрыв голову локтем, едва ли не в голос рыдал. Затаённые десятками лет обиды и страхи, отчаяние и боль прорвались в этих слезах. Мишка просунул руку ему под шею и потянул за плечо:

- Лёля, маленький! – голос его сделался мягким, словно он говорил с заболевшим ребенком. – Иди ко мне!

Олег напряженно вздрагивал, но Миша осторожным спокойным настойчивым движением развернул его и уложил к себе на грудь. - Всё прошло, - он говорил негромко и уверенно. – Он тебя не обидит. И никто не обидит! Если нужно, я защищу тебя от любого. И Юру защищу. Я же воевал. Я – боевой старшина. Ты же знаешь!

Олег плакал, уткнувшись теперь в Мишкину грудь. А Миша только гладил его по голове и молчал, сам с усилием сдерживая дрожь, которая временами начинала бить его плечи. И только когда любимый почти успокоился, негромко спросил:

- …Почему ты раньше мне не рассказал?

- Я и сейчас-то рассказал напрасно. Я тебе нужен сильным, а я….

Мишке не потребовалось и полминуты, чтобы теплым, ласковым тоном начать говорить:

- А ты - и есть сильный! Столько пережил, и всё преодолел. Выучился, работу хорошую нашел, Юрку родил, меня заставил диплом получить. Квартиру купил: здесь твоих, заработанных денег больше, чем Наташиных. На работе тебя уважают, Юра тобой гордится, я - люблю. Ты - очень сильный, правда! …А когда у тебя заживут руки, мы возьмем в прокате велики, и я научу тебя кататься.

Олег медленно успокаивался и, наконец, негромко всхлипнув, помотал головой:

- Взрослые же не могут научиться!

• Предыдущая
• 42/50
• Следующая