Нежнорогий возвращается в лес - Будрис Римантас - Страница 18

• Предыдущая
• 18/37
• Следующая

Запаздывает осень. Не спешат и птицы. Но говорят, кто-то уже видел и слышал караваны журавлей…

День-деньской я в одиночестве. Лишь транзисторный приемник, поставленный меж высохших былинок, докладывает, какие на свете новости, он же поет, играет. Но часто я его выключаю — предпочитаю послушать осеннюю тишину. Сейчас, когда на море стихла последняя волна, тишина эта особенно насыщенная. Захочешь — даже трепет бабочкиных крыльев расслышишь.

Я лежу на прогретом песке.

Так проходит день.

Но, как говорится в народе, пора и о горшках подумать. То есть что положить в эти горшки-чугунки.

Пламя костерка — мой верный друг. Море тоже иной раз возьмет да и подкинет подарок. На днях оно чуть взволновалось и выплеснуло на берег целый бочонок свежезаквашенной капусты. Квашенина закутана в водонепроницаемую оболочку, хоть круглый год проплавает в воде — не размокнет. Судя по всему, бочонок слетел с судна в качку.

Я осмотрелся — на горизонте ни дымка.

Пробовал было понести бочонок — тяжело, гнет долу. Тогда я его — валиком, валиком… Долго катил вдоль берега. Перекатывал через дюны. Теперь в придачу ко всем припасам будет у меня и отменная моряцкая приправа — капуста.

Над морем пламенеет, потом догорает вечер. Дюны волнами убегают вбок. Заволакиваются сумраком. Голубеют, сереют, все больше темнеют, пока не сливаются с подступившей ночью.

Зажглись звезды. И светлой дымкой обозначился Млечный Путь, пролег через небосвод.

Высоко Млечный Путь, в заоблачной высоте осенних ночей…

Птичий же путь здесь, понизу, где земля и березы обращают взоры к звездам.

С залива послышался гусиный клик…

Скупая трава дюн покрылась росой. Я забираюсь по пологому склону на высокую дюну. Взошла луна. Сквозь легкий туман вдали мигает глаз маяка. Над заливом опять вскрикнул гусь. Отозвался другой, множество гусей. Не различаю во мраке, но слышу, как пролетают над дюнами лесные жаворонки. На песке вижу кабаний след. Зверь прошел только что. Ну-ка, где он? Но в лунном свете вижу лишь застывшие волны дюнных песков.

Сова снизилась вовсе близко, покружила надо мной, бесшумно нырнула в ночь. Ночь как будто сквозная, а птицу скрыла вмиг, словно набросила на нее прозрачный плат-невидимку.

И воздух, и сама эта ночь говорят: близится пора валового отлета птиц.

Журавли поклонились голубому вожаку и встали в круг, вытянули стройные шеи.

Они стояли легко и воздушно. Цветам впору позавидовать их изяществу. Но цветам неведома зависть. Всякий цветок живет как умеет и только одного хочет: впитать в себя как можно больше света. Разве что розы иной раз загордятся. Но теперь не май месяц, а золотая осенняя пора. В полях доцветают последние ромашки, каждая с крохотным солнышком-середкой. А в зеленом с проседью болотистом лесочке, где по пышному мху легла вышивка бусинами поспевающей клюквы, стоят хороводом сизые птицы — журавли. Все они нарядились в праздничные дымчато-голубые одеяния облачного кроя.

Стройны, легки журавлиные ноги. Шея гибкая, тонкая, словно стебель. Вместо венчика изящная головка с темной полоской, алым цветочком на черной шапочке. Хвост — торжественно поникший, из длинных перьев темных по концам. Эти перья чудесно развеваются, когда журавли исполняют танец восходящего солнца.

Ступает журавль по кочкарнику — нежно-пушистый мох не сомнут его легкие ноги. Когда журавль пляшет танец во славу солнца, он не заденет, не сломает ни единого лучика, ускользнувшего из объятий утреннего солнца. Летит журавль — ели в бору, очи озер не налюбуются летящей птицей. А стоят журавли — будто сам танец застыл на месте.

У каждого журавля на черной шапочке по алому цветку. Все они нарядились в сизые облачного кроя одежды. Но на одном из них — хитон с лазурным отливом. Годы и мудрость, опыт дальних странствий — вот что дало право этой птице носить самый роскошный журавлиный наряд, добытый в облачной высоте.

По весне, с прилетом на родину, в праздник Серебряных Горнов лишь один этот журавль первым играет песню болотам, оживающим для весны, песню ясному утреннему небу. Следом за ним трубят остальные птицы. Он же, Лазурный журавль, открывает в утро весеннего празднества Пляс Возвращения. Видеть журавлиный танец дано не всем, только посвященным. Так заведено исстари и так будет до тех пор, пока существуют журавли, пока, прилетая на родину весной, они найдут хотя бы одно болото, куда можно опуститься.

А осенью Лазурный журавль заводит песню отлета и танец прощания.

— Журавли!.. Журавли!.. — словно не замечая рядом с собой птиц, выкрикнул в небо вожак, звонко, как умеют одни только журавли на свете.

— Братья высот! Братья высот! — отозвались остальные. Все разом и все такими же звонкими голосами.

И снова тишина над зеленым с проседью мшистым болотом, где пышные кочки расшиты бисером поспевающей клюквы.

— Журавли! Журавли!.. — снова воззвал Лазурный.

— Солнце восславим! Солнце восславим! — протяжно откликнулись все птицы.

Разливался в воздухе по-летнему крепкий дух багульника, листья берез были недвижны — стойко, не дрогнув, приготовились они зажелтеть.

— Журавли! Журавли!

— Мы — дети земли! Дети земли!

Распахнул крылья лазурный вожак, потом сложил их и пошел кругом по кочкам болота, по бледным разметанным узорам клюквенного шитья.

Журавли водили хоровод и пели. Голоса — как ручьи, что журчат по желтым пескам, по черным, вымытым корням и корягам.

Лазурный журавль, который начал песню, ее и завершил выкриком:

— В полет!

Далеко разнесся крик журавлей. Услышали его люди, хлопотавшие на пустеющих полях, запрокинули головы: как, неужели журавли тронулись в путь? Услышали белки, перестали резвиться, присели на ветках и задумались: осень, пора всерьез позаботиться о запасах, пока не поздно. Услышали клены, чьи распростертые листья шелестели в усадьбах, на зеленых городских площадях, и догадались: близок золотой ноябрьский листопад.

— Надо прятать серебряные горны. — Вожак оглядел всю стаю.

У каждого журавля — по серебряному горну. Журавль без горна — не журавль. Без горна ему не пробудить зарю. Да и солнце весенним утром встает только под журавлиный горн. С каждым днем все раньше, только начнут блекнуть звезды, трубят журавли. И все раньше, под серебристую песнь болот, восходит солнце. И день прибывает, пока не разольется свет летнего солнцестояния. А заставить солнце светить и греть под силу одним лишь журавлиным горнам.

Но теперь — конец торжеству. Близок час отлета. Пора упрятать в тайник серебряные горны.

Еще осталось чуточку времени. Переговариваются журавли. Всякая птица речиста. И журавль тоже, хоть и важен на вид, горд, даже заносчив.

— Лебеди уносят с собой свои трубы, — заговорил один. — А мы наши горны оставляем.

— У лебедя крылья велики, крепки. Под крылом у лебедя — сундучок…

— При сундучке как не унести!

— Лебедь белый, в трубу трубит белую…

— Наши горны иные — серебряные…

Кто слышал журавлиный разговор, может сказать, что это ручеек бежал, — так тиха, переливчата и стремительна их речь. Говорят они все разом, оттого и кажется, будто ручеек журчит, переливается.

• Предыдущая
• 18/37
• Следующая