Голубой берег - Тушкан Георгий Павлович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/37
• Следующая

Мы зашагали среди кибиток.

По обеим сторонам улички стояли киргизы, старые и молодые, они подходили к нам, бесцеремонно осматривали нас и даже ощупывали поклажу.

Это были люди пограничного кишлака, в ярких одеждах, представлявших собой пеструю смесь: тут были одежды киргизов, кашгар, дунган и других народов. Женщины носили тюрбаны, широкие шаровары, на некоторых были надеты пестрые платки, много бус, тяжелые китайские украшения. У иных киргизов из-под халатов выглядывали синие рубахи дунганского покроя. Какой-то старик с женским платком на голове кривлялся и кричал, показывая на нас палкой.

Расталкивая толпу локтями, к нам пробрался киргиз маленького роста, с лицом, съежившимся от бесчисленных морщин, с длинной и жидкой бородкой, напоминавшей пучок сухой травы на пригорке. Он шел, протягивая руки вперед.

— Здравствуйте, я Барон, — сказал он, — я Барон, член сельсовета и кандидат партии…

0) н отвел нас в кибитку одного из стариков, белобородого человека, с лицом, изъеденным оспой, словно в дырочках, в рваном халате и со слезящимися глазами. Старик пригласил нас в свою кибитку, и вскоре она вся наполнилась людьми. Посреди кибитки на полу горел костер. Мы уселись на землю вокруг костра. Молодежь стояла у входа и заглядывала в кибитку. Потом вошли еще несколько седобородых киргизов и, поздоровавшись, сели рядом с нами.

Некоторые из них брали катышки конского навоза и осторожно клали к костру, создавая как бы стену из катышков вокруг костра. Этим самым они показывали, что вкладывают свою часть труда в труд хозяина. Некоторые проделывали это с особой изобретательностью и трудолюбием, воздвигая из навозных катышков причудливые фигуры, нагромождая одни на другие; все это делалось с глубокомысленным видом.

Наконец, выпили по две пиалы чаю с лепешками.

Будучи знаком с обычаями, я не спешил сразу начинать деловые разговоры: это означало бы легкомысленную торопливость. Даже начав разговор, я не спешил переходить к делу: это свидетельствовало бы об отсутствии степенности и веры в успех. Мы толковали о всевозможных делах на земле и на небе, имеющих меньше всего отношения к нашей поездке. Старцы, сидящие у костра, витиевато отвечали, мужчины, стоящие и сидящие за их спинами, вежливо поддакивали, при этом мы испытующе оглядывали друг друга. Сквозь дым я различал все новые и новые фигуры людей, появляющихся в кибитке.

— Весна в этом году запоздала, — говорил я, — и в горах была слишком снежная зима. Все говорит за то, что пойдет очень много воды с гор…

— Если начальник приехал, чтобы своей болтовней сделать еще больше воды, то в самом деле можно будет утонуть, — сказал громко кто-то вошедший.

Это замечание вызвало шиканье и возмущенные возгласы одних, сдерживаемый смех и явное удовольствие других собравшихся. Вошедший же, казалось, не обращал ни на кого внимания. Он бесцеремонно протолкался вперед и стал греть над костром руки. Это был высокий мужчина со смуглым лицом, украшенным густыми усами и черными суровыми бровями. На голове его была черная баранья шапка, заломленная назад. Через плечо, дулом вниз, висело ружье.

В кибитку вошел Джалиль Гош.

— Джалиль Гош, — заговорили в толпе, — Джалиль Гош опять пришел со своим характером.

— Помолчи-ка, Джалиль, — сказал Барон, член сельсовета, — ты всегда суешь свой язык куда не следует.

— Твой язык годится только, чтобы лизать пятки, старая крыса, — ответил Джалиль презрительно, — я бы его отрезал и выкинул кабанам. Подлизывайся: они приехали от твоей власти, из города…

Новый взрыв смеха покрыл его слова, но тут поднялись старики и закричали на Джалиля. Джалиль, сплюнув, свял с плеча ружье и, сев на корточки, принялся продувать дуло, ни на кого не гладя.

— Не слушай его, товарищ начальник, — шепнул мне Барон, — это вредный человек, бандит, и мы не знаем, что с ним поделать.

Подготовленное мною выступление было теперь испорчено. Я не знал, как выйти из замешательства. Наступило всеобщее молчание, во время которого я вытирал слезы, заливавшие мне глаза: такой едкий дым наполнял кибитку. Носовой платок мой был уже совершенно мокр.

Из неловкости всех неожиданно вывел Карабек. До сих пор он делал вид, что ничего не слышит. Сидя на корточках и раскачиваясь, он бормотал под нос какую-то песню. Вдруг среди общего молчания он запел так высоко и пронзительно, что получилось смешно и неожиданно. Раздался взрыв на этот раз всеобщего и дружного хохота.

— А, что тут смешного? Ничего смешного нет… — вскинул на них глаза Карабек и невозмутимо продолжал пение, так что все захохотали еще громче.

Это разорвало общую принужденность, и все заговорили, понемногу успокаиваясь и утихая.

— Открывай собрание… — толкнул Карабек Барона.

— Ну, вот что, довольно, — сказал Барон, вытирая смеющиеся среди прыгающих морщин глаза. — Тише, граждане. Теперь начальник расскажет нам о делах.

— Во-первых, я не начальник, — сказал я. — Я агроном. Все, что я скажу вам, вы можете слушать, можете и не слушать. Можете даже встать и уйти. Можете выполнять и не выполнять — это ваша добрая воля. Я только скажу вам все, что думал, не даром я проехал столько километров… Хотя много вам рассказывать нечего: вы сами почти все знаете, зачем я приехал сюда…

Я рассказал собравшимся о неиспользованных богатствах Алайской долины, о возможности развить тут богатые пастбища и посевы, о пользе ТОЗов (товариществ по совместной обработке земли), рассказал, как советская власть помогает этим ТОЗам людьми, деньгами и машинами.

Карабек фразу за фразой, слово за словом переводил мою речь, так как я не слишком свободно владел киргизским языком.

— Некоторые думают, может быть, что я вас буду заставлять вступать в ТОЗ насильно. Это не так, — говорил я.

— … Заставлять вступать в ТОЗ. О, нет, нет, — повторял Карабек.

— Из такого ТОЗа будет мало пользы…

— Будет совсем, совсем очень мало пользы, — вторил тот, покачиваясь. Я даже боялся, что он сейчас запоет мои слова.

Беседа становилась слишком монотонной да и знал я, что из речей здесь большого толку не будет. Поэтому я понемногу перешел на общий разговор, в котором хотел выяснить интересующие меня вещи. Я стал спрашивать — жителей кишлака об их жизни. Почему они не пасут скота? Почему не сеют?

Не помнят ли старики, когда еще тут обрабатывали землю? Что сеяли? Кто сеет сейчас? Дехкане получат всяческое поощрение. Их опыт очень нужен, и если они дадут часть своего ячменя для наших пробных посевов, они получат хорошее вознаграждение.

(Наступило опять молчание, во время которого на костре шипела шавла — рисовая каша с жиром и молоком. Аксакал, хозяин дома, отец жены Барона, старик с дырявым лицом, шёпотом ворчал на девушку, которая приносила вязанки полыни. Старик щипцами ловко подбрасывал сухие стебли в костер. Присутствующие сидели вокруг костра с совершенно бесстрастными, непроницаемыми лицами.

— Напрасно спрашивал насчет скота и урожая — сказал мне Карабек по-русски. — Все равно никто ничего не скажет.

Полынь перегорела. Подбросили новую охапку, и наступила минутная темнота.

Барон покашлял и, теребя свою жидкую бородку, начал говорить.

— Советская власть милостива, — сказал он. — Я сам советская власть. Но плохи наши степи: сухо, и воды нет. Кто что сеял раньше, — не знаем. Дед мой сеял. Отец уже не сеял. Я сею немножко ячменя. Снег кругом, камни, бедность. Пусть начальник едет назад и скажет, чтобы власть давала зерно, киргиз есть хочет, киргиз не умеет сеять. Я бедняк, все — бедняки. Баи были, заграницу ушли. Так и скажи: пусть пшеницу везут. Зерно пусть посылают, а то муку плохо везти. He надо муки совсем…

— Правильно, правильно, не надо муки везти, — сказало несколько голосов.

— Пусть везут, — громко вдруг произнес огромный Джалиль Гош, насмешливо глядя на Барона.

• Предыдущая
• 3/37
• Следующая