Сага о Рорке - Астахов Андрей Львович - Страница 62

• Предыдущая
• 62/93
• Следующая

– Молви, Куява, ты в меня стрелял?

– Я. Горазд с меня роту взял, что я тебя убью.

– Горазд? А я-то думал… И ты искал моей смерти?

– Искал. Но Горазд умер. После битвы на холме он еще день прожил, а потом судьбина его прибрала: видать, удар-то Золотого рыцаря голову ему сильно повредил. И Ведмежич мертв, и Первуд. Первуда на моих глазах орда мечами посекла. Моя рота силы более не имеет. – Куява помолчал, ибо нелегко ему далась такая длинная речь. – Ревность меня попутала, Рорк. Я ведь княжну-то люблю больше жизни. За нее на смерть с радостью пойду. На моей любви и поймал меня Горазд, посулил сродственницу в жены, если лишу тебя жизни.

– Стало быть, нужна была вуям моя смерть. Чего же не убил меня?

– Правду знать хочешь? Следовал я за тобой, но случай мне не выпадал. Хранят тебя боги, Рорк. Раз сумел стрелу в тебя пустить, а больше не выходило. Прости меня, Рорк!

– Повезло нам, Куява, – вдруг сказал сын Рутгера, – вон сколько воинов добрых пало. А мы остались. Для этого ли нам боги жизни наши оставили, чтобы мы в сердце котору лелеяли?

– Прощаешь, значит?

– Прощаю. Но коли узнаю, что опять умышляешь на меня…

– Я теперь холоп твой.

– Не холоп мне нужен, а друг верный и союзник. А впрочем, не вернусь я в Рогволодень, так что служба твоя мне не будет в пользу. Разве только поклонишься Боживою и прочим дядьям моим да привет и поклон от меня передашь… Ты знаешь кому.

– Неужто в Готеланде ты решил остаться?

– Нет, подамся с братьями-варягами за море. Там родина моего отца, туда и будет мой путь.

– Хочешь, и я с тобой к варягам подамся.

– Стоит ли? Ведь княжна в Рогволодне осталась – может, и судьба тебе стать ее мужем. Эймунд, суженый ее, в сече пал, вот ты и посватай, попытай счастья.

Куява шумно завздыхал, зашевелился. Но незажившие раны дали знать о себе, и молодой дружинник затих со стоном. Рорк же слушал песню шпильмана под аккомпанемент расстроенной виолы. Это была песня о седом воине, сразившем Антихриста и его зачарованных рыцарей-оборотней. Смешная была песня, одно вранье, и хорошо, что Рорк не понимал ее слов. И снова он подумал о Хельге, о той единственной ночи, которую они провели вместе. Воспоминания нахлынули с небывалой болью, оттого отчаяние и горечь невольно выступили слезами – о боги, видел бы это Браги!

Рорк глубоко вздохнул, чтобы побороть слабость и клокочущую в душе боль. Пускай так и будет – если богам угодно, чтобы он шел по предназначенному норнами пути, не отклоняясь от него, он готов принять их волю. Теперь, после смерти Хельги, ничто не имеет больше смысла. Битва, а не любовь, кровопролитие, а не счастье, меч, а не серп, походы, а не домашний уют суждены ему. Да и быть по-другому не может. Тот, в ком течет кровь Геревульфа, не создан для другой жизни. Прав был Аргальф, когда сказал ему, что сила Хель не исчезнет, и Рорк возьмет на себя его проклятие. Боги обрезают все нити, которые ведут Рорка к людям: старый Турн, Хельга – кто следующий? Вот и Яничку он оставляет Куяве, потому что не быть им вместе никогда. В его сердце живет только Хельга, больше никому там не быть.

А песня уже стихла, и люди разошлись, оставив шпильманов собирать пожитки и подсчитывать выручку. Из глубин монастыря потянуло запахом овсянки на молоке. Рорк смотрел на беленый потолок лазарета, и скорбь его понемногу таяла, как грязный снег на солнце. Впервые за последние часы он подумал о будущем.

Глупо оспаривать волю богов. Он не сможет назвать Хельгу своей женой до того дня, когда они вновь встретятся в царстве мертвых, чтобы быть вместе целую вечность. Но пока этот час не наступит, он прославит ее имя по всей земле своим мечом. Так велят ему бессмертные боги.

Так велит ему любовь.

Паракимомен Михаил, глава императорской тайной разведки, закончил просматривать пергаменты, присланные ему за день, и выглянул в окно. Константинополь утопал в июльском зное. Улицы были пустынны, а зелень на деревьях совсем пожухла. Этот месяц, названный в честь божественного кесаря Юлия, всегда был самым знойным на берегах Босфора, но в этом году жара стояла просто адская.

Донесения, которые читал Михаил, тоже не содержали в себе ничего хорошего. Казалось, весь христианский мир вот-вот рухнет. На востоке хозяйничали арабы, на западе потомки Карла Великого жадно дрались за наследство великого прадеда. Снова мор и голод обрушились на многострадальный род людской, и снова повсеместно ждут каких-то страшных потрясений. Но пока самое страшное, что есть в этом мире, – это изматывающая жара, от которой не спасают ни тень деревьев, ни вода бассейна, ни ледяные шербеты.

Паракимомен Михаил с наслаждением подумал о бане, которая ждет его дома. В его гипокаустерии топили только кедровыми дровами, от них и жар, и аромат. А еще он подумал о своих мальчиках, ливийцах Антиное и Варфоломее. Только в их объятиях можно забыть обо всем, включая одуряющую константинопольскую жару, вонь городских улиц и глупые приказы василевса…

Слуга вошел неслышно, доложил о прибытии вестника. Вестник вошел решительным шагом: выглядел он довольно бодро, несмотря на мокрое от пота лицо и пропыленную одежду.

Михаил поднес к лицу надушенный платок – от вестника разило конским потом за версту.

– Приветствую тебя, деспот![102] – Вестник поднял руку. – Пусть пребудет с тобой милость василевса.

– Давно ожидаю тебя, Роман. С чем прибыл?

– Твои опасения подтвердились, деспот. А еще я привез донесение от протосинкелла[103] Агафона Комита.

Паракимомен кивнул. Он уже привык к тому, что осторожный и хитрый Агафон пишет одно, а через доверенных лиц сообщает другое. Катепан[104] Роман Эллиник был таким доверенным лицом, поэтому ему можно верить. Хотя сам паракимомен Михаил давно сделал своим девизом слова: «Никому нельзя верить, даже самому себе»…

Слуга внес в атриум[105] поднос с виноградом, сливками, фруктами, сахарным печеньем и кувшин с вином. Паракимомен показал глазами на гостя. Слуга понял, вышел, через минуту вернулся с тазиком с розовой водой и полотенцем.

– Давно я не был в столице, – сказал Роман, смыв руки. – Как здоровье божественного василевса?

– Божественный здоров и чувствует себя неплохо. Он проводит время больше со своими конями, чем с советниками, и я его понимаю. Посади божественный в синклит[106] ослов, они принесли бы больше пользы. Если бы не мудрость василевса, империя давно бы развалилась, как рассеченная ножом дыня.

Паракимомен говорил нарочно громко: уж кому-кому, а ему доподлинно известно, что стены Августеума хорошо приспособлены для прослушивания. Визит катепана Романа к начальнику разведки не мог остаться незамеченным, значит, завтра доброхоты перескажут содержание их беседы императору. Роман, хитрая бестия, вырос при дворе и тонкости придворного обхождения знает до мелочей, и в уме ему не откажешь. Начать разговор с вопроса о здоровье императора – хороший тон при ромейском дворе.

– Ты выглядишь усталым и, – тут паракимомен снова понюхал надушенный платок, – наверное, загнал не одну лошадь. Долго добирался?

– Веришь ли, я прямо из порта. Я плыл из Катании на фелуке, груженной лошадьми. Это было самое ароматное путешествие в моей жизни, клянусь святым Георгием! Надо было плыть на пентере,[107] как советовал мне Агафон. Но я спешил. Плавание прошло быстрее, но я весь провонял конским потом и навозом.

• Предыдущая
• 62/93
• Следующая