Ключи от царства - Кронин Арчибальд Джозеф - Страница 11
- Предыдущая
- 11/88
- Следующая
— Мы здесь люди занятые, мы не можем сидеть тут с вами целый день. Я вам сказала, что мальчика нет дома. Очень возможно, что он вернется поздно, — он завел себе такую компанию… Фрэнсис просто замучил меня своими поздними отлучками и дурными привычками. Не правда ли, Мэлком?
Мэлком угрюмо кивнул.
— Вот видите! — стремительно продолжала миссис Гленни. — Если бы я вам все рассказала, вы были бы поражены. Но это не важно — мы христиане, мы заботимся о нем. Даю вам слово, что он совершенно здоров и счастлив.
— Очень рада слышать это, — сказала тетя Полли чопорно, вежливо прикрывая зевок перчаткой, — потому что я приехала забрать его.
— Что! — ошеломленная миссис Гленни теребила ворот блузки, то краснея, то бледнея.
— У меня имеется врачебная справка, — провозгласила тетя Полли грозно, с убийственным выражением, — что мальчик изнурен, переутомлен и что ему угрожает плеврит.
— Это ложь!
Полли вытянула из муфты письмо и многозначительно похлопала по нему ручкой зонтика.
— Вы умеете читать по-английски?
— Это ложь, отвратительная ложь! Он такой же откормленный и упитанный, как мой собственный сын.
Но тут произошла заминка — Фрэнсис, прижавшийся к двери и следивший за происходящим в томительном ожидании, оперся слишком тяжело на шаткую щеколду. Дверь открылась, и он вылетел на середину комнаты. Воцарилось молчание. Сверхъестественное спокойствие тети Полли усугубилось.
— Подойди ко мне, мальчик. И перестань дрожать. Ты хочешь остаться здесь?
— Нет, не хочу.
Полли посмотрела на потолок.
— Тогда иди и уложи свои вещи.
— Мне нечего укладывать.
Полли медленно встала, натягивая перчатки.
— Тогда нас ничто не задерживает.
Миссис Гленни, побелев от ярости, шагнула вперед.
— Вы не смеете так поступать со мной! Я подам в суд!
— Валяйте, моя милая, — Полли многозначительно убрала письмо в муфту. — Может быть, тогда мы узнаем, сколько из тех денег, что получили за мебель бедной Элизабет, вы потратили на ее сына и сколько на вашего.
Снова наступило убийственное молчание. Жена булочника стояла бледная, злобная, потерпевшая поражение, прижимая руку к груди.
— Да пусть его уходит, мать, — прохныкал Мэлком, — хорошо, что избавимся от него.
Тетя Полли, покачивая зонтиком, осмотрела его с головы до пят.
— Молодой человек, вы дурак! А вы, моя милая, — она поглядела поверх головы булочницы, — ничуть не умнее.
Взяв Фрэнсиса за плечо, она с триумфом вывела его, без шапки, из магазина.
Так они проследовали до станции. Ее рука, затянутая в перчатку, так крепко вцепилась в его рукав, будто он был каким- то редкостным созданием, которое она поймала и которое могло в любой момент ускользнуть от нее. Около станции она, не произнеся ни слова, купила ему пакет сухого печенья с тмином, капли от кашля и совершенно новую шляпу-котелок. В поезде тетя Полли сидела напротив него — безмятежная, неповторимая, выпрямившаяся — и смотрела, как он мочил печенье слезами благодарности, почти скрытый своей шляпой, которая сползала ему на самые уши. Полузакрыв глаза, она заметила:
— Я всегда знала, что эта тварь не леди. Ты совершил ужасную ошибку, дорогой мой Фрэнсис, позволив ей так подчинить себя. Теперь первым делом тебя нужно подстричь.
3
Чудесно было в эти морозные утра лежать, угревшись, в постели, пока тетя Полли не принесет завтрак — большую тарелку еще шипящей яичницы, бекон, кипящий черный чай и груду горячих тостов — все это на овальном металлическом подносе с вычеканенной надписью: «Старый эль Олгуда.» Иногда он просыпался рано, весь во власти охватившего его страха, потом приходило блаженное сознание, что ему теперь нечего бояться гудка. Всхлипнув от облегчения, он еще глубже зарывался в толстое желтое шерстяное одеяло в своей уютной спаленке, и рассматривал обои с душистым горошком, крашеные полки, вышитый шерстью коврик, маленький фарфоровый сосуд со святой водой и заткнутой возле него веточкой пасхальной вербы около двери, литографии на стенах (на одной — лошадь с пивоваренного завода в Олгуде, на другой — папа Григорий). Боль в боку у Фрэнсиса прошла, кашлял он редко, и щеки его начали округляться. Досуг был непривычен ему, как и ласка, и, хоть его тревожила неопределенность его будущего, он принимал его с благодарностью.
Было прекрасное утро последнего октябрьского дня. Тетя Полли уселась на краешек его кровати, убеждая его поесть.
— Заправляйся хорошенько, мальчик. Это все нарастет на твои ребрышки.
На тарелке лежали три яйца и хорошо поджаренный, хрустящий бекон — он и забыл, что еда может быть такой вкусной. Устанавливая поднос на коленях, Фрэнсис почувствовал в тете Полли какую-то необычную праздничность. Когда он поел, она с глубокомысленным видом сказала:
— А у меня есть для вас новости, молодой человек, если вы, конечно, в состоянии вынести их.
— Новости, тетя Полли?
— Немножко волнения, чтобы развеселить тебя после целого месяца скуки с Нэдом и со мной.
Она снисходительно улыбнулась, увидев живой протест в его теплых карих глазах.
— Ну, не можешь отгадать, что это?
Мальчик разглядывал ее с глубокое привязанностью, которую она пробудила в нем своей неустанной добротой. Некрасивое худое лицо, скверная кожа, длинная верхняя губа с пушком над ней, волосатое пятно на щеке — все это теперь казалось ему прекрасным.
— Я не могу догадаться, тетя Полли!
Она рассмеялась своим коротким резким смешком, тихонько пофыркивая от удовольствия, что ей удалось возбудить его любопытство.
— Что случилось с твоими мозгами, мальчик? Наверное, ты слишком много спишь, и они у тебя подпортились.
Он счастливо улыбнулся, совершенно соглашаясь с ней. И правда, до сих пор его жизнь, подчиненная режиму поправляющегося больного, была очень спокойна. Тетя Полли сильно опасалась за его легкие — она боялась чахотки, которая нередко поражала ее семью, — и поэтому он обычно лежал в постели до десяти часов. Одевшись, Фрэнсис сопровождал тетю Полли в походах за покупками.
Это было величественное шествие по главным улицам Тайнкасла, а так как Нэд любил поесть и признавал только первоклассную еду, выбор птицы и мяса для стола производился с большой придирчивостью. Такие экскурсии помогали ему многое узнавать. Он видел, например, что тете Полли доставляло удовольствие, что ее знают в лучших магазинах и с ее желаниями считаются. Немного отчужденная и чопорная, она ждала, пока освободится ее любимый приказчик и обслужит ее. Не только в поступках, но и в одежде тетя Полли старалась походить на леди, быть изысканной. Правда, платья, которые шила для неё местная портниха, были столь безвкусны, что порой вызывали скрытые насмешки «простонародья». На улице она пользовалась целой серией поклонов различных оттенков. Если кто-нибудь из местных персон — землемер, санитарный инспектор или главный констебль — узнавал ее и здоровался с ней, тетя Полли испытывала большую, хотя и тщательно скрываемую радость. Выпрямившись, с трепещущей птичкой на шляпе, она шептала Фрэнсису:
— Это был мистер Остин, директор трамвайного парка, приятель твоего дяди… очень милый человек.
Наивысшее же удовольствие Полли получала, когда отец Джеральд Фитцджеральд, красивый представительный священник из церкви святого Доминика, при встрече дарил ее любезной, несколько снисходительной улыбкой. Каждое утро они заходили в церковь и, стоя на коленях и стараясь не смотреть на нее, Фрэнсис, тем не менее, замечал поглощенное молитвой лицо тети Полли, беззвучно шепчущие губы, благоговейно сложенные грубые потрескавшиеся руки. Потом она покупала что-нибудь для него — пару крепких башмаков, книгу, мешочек анисовых лепешек. Когда он протестовал, часто со слезами на глазах, видя как она открывает свой потрепанный кошелек, тетя Полли просто стискивала его руку и качала головой.
— Твой дядя и слушать не захочет твоих отказов.
Она трогательно гордилась своим родством с Нэдом и своей причастностью к «Юнион таверне». «Юнион» стояла около доков, на углу Кэнел-стрит и Дайк-стрит, откуда открывался великолепный вид на соседние многоквартирные дома, угольные баржи и конечную станцию новой конки. Отштукатуренное здание коричневого цвета было двухэтажным, и Бэнноны жили над таверной. Каждое утро в половине восьмого Мэгги Мэгун, уборщица, открывала бар и начинала убирать его, разговаривая при этом сама с собой. Ровно в восемь спускался Нэд Бэннон, в подтяжках, но чисто выбритый, с напомаженными волосами, и начинал посыпать пол свежими опилками из ящика, стоящего за стойкой, в чём не было никакой необходимости, но это был своего рода ритуал. Потом он просматривал утреннюю газету, брал молоко и шел через задний двор кормить своих гончих. У него их было тринадцать — в доказательство того, что он не суеверен.
- Предыдущая
- 11/88
- Следующая
