Дневник матери - Нефедова Нина Васильевна - Страница 10

• Предыдущая
• 10/56
• Следующая

В те трудные военные годы все помыслы ребят были направлены на то, чтобы помочь Родине. И каждое своё, пусть маленькое, дело, даже такое, как сбор лекарственных трав, они выполняли со страстью, глубоко убеждённые в том, что помогают Родине выстоять против врага.

Помощь семьям погибших воинов все дети считали своей первой обязанностью. И мои ребята не были исключением.

Рядом с нами жила старушка, единственный внук которой пропал без вести. Юра ежедневно колол бабушке дрова и растапливал печь, а Таня носила из колодца воду. Лида, со свойственной ей способностью увлекаться, все свободное от школы и от дома время нянчила ребёнка у одной солдатки.

Порой помощь Лиды нужна была и мне самой: лишний раз вместо меня выстирать рубашонки детям, починить их, но не могла же я сказать девочке: «Не ходи туда!» Это бы шло в разрез с моими прежними наставлениями.

С каким нетерпением мы ждали конца войны! И когда она окончилась и отец написал нам, что его демобилизовали и что не сегодня-завтра он приедет, мы себя не помнили от радости. Достаточно было пройти мимо дома человеку в военной форме, как мы все кидались к окну: «Уж не папа ли?!» Нередко Юра, запыхавшись, прибегал домой и разочарованно говорил:

– А я думал, папа дома… Ты знаешь, мама, сколько сейчас машин с военными прошло по тракту! Все едут домой…

Однажды и я поддалась мистификации. Мне показалось, что в машине, промчавшейся мимо, среди других военных стоял и мой муж. Я бросила дела, какие у меня были в райцентре, и бежала все десять километров до дому.

Иван Николаевич приехал ночью. Услышав лёгкий стук в окно, я вскочила с постели и бросилась открывать дверь, в темноте опрокинула табуретку. Это разбудило детей. Один за другим они открывали глаза и с возгласом: «Папа!» – кидались к отцу. Впервые я видела на лице мужа слезы. Он не в силах был удержать их.

Когда прошли первые минуты волнения от встречи, ребята атаковали отца вопросами: «Папа! А ты был в Берлине, когда наши рейхстаг взяли?», «За что тебе дали вот этот орден?», «Что лежит у тебя в полевой сумке?»

– А сумку, Юра, ты можешь теперь взять себе. Она мне больше не нужна, – сказал отец и, к превеликой радости Юры, повесил её ему через плечо.

– Ну что, Иван да Марья, – повернувшись ко мне, весело сказал Иван Николаевич, – выстояли на зло врагам! И обняв меня за плечи, посерьёзнев, добавил:

– Тяжело тебе, бедной, досталось…

Не сразу наша жизнь вошла в колею. Ведь начинать её пришлось буквально на пепелище. Первое время у нас была одна простыня на семь человек и чай мы пили из жестяных кружек.

Никогда мне не забыть и праздник 1 Мая в первый послевоенный год. Мы получили по карточкам шёлковую драпировочную ткань оранжевого цвета, и к 1 Мая я сшила из неё девочкам платья.

Не помню, что было у Лиды на ногах, когда дети пошли на парад. Таня же разыскала в чулане старые, покоробившиеся сапоги отца. Чтобы скрыть порыжевшие голе нища, она поверх сапог надела лыжные шаровары и сразу стала похожа на Маленького Мука из сказки Гауфа. Яркое, как восточный халат, платье дополняло впечатление. Юра обувную проблему решил просто: взял отцовские галоши десятый номер, намотал на ноги тряпья, натянул поверх его носки и, чтобы галоши не хлябали, подвязал их верёвочками.

Я оставила все домашние дела и поспешила на площадь – полюбоваться на детей, когда они будут проходить в колонне школьников. И сразу увидела их; раздражающе яркие платья девочек били в глаза. Лида шла, опустив глаза, втянув голову в плечи, у Тани был взъерошенный вид. Волосы её растрепались. Сапоги с задравшимися носками взметали облака пыли. Где-то в конце колонны топал на своих «слоновьих» ногах Юра.

Острая жалость к детям захлестнула меня. Я кинулась домой, твердя про себя, что прав, тысячу раз прав был Макаренко, говоря, что девочек нельзя одевать плохо!

Но когда я сказала об этом мужу, он принял мои слова как упрёк себе и воскликнул:

– Маша! Ну что я могу поделать?!

И в самом деле, что он мог сделать? Ведь и сам-то он ходил в шинели, в которой вернулся с фронта.

В то первое послевоенное лето нам ещё раз «повезло». По промтоварным карточкам мы получили двадцать метров майи. Это было для нас целое богатство! Майя была жёлтая, в крупный чёрный горох. Я сшила из неё девочкам платья, сыновьям – рубашки. А так как и самой мне надеть было нечего, то и себе сшила платье. В результате даже мальчишки в изумлении, разинув рот, останавливались и смотрели нам вслед, когда мы этаким подсолнечным соцветием появлялись на улице…

Я счастлива, что теперь мы можем одеть детей хорошо. А ведь ещё совсем недавно у девочек была одна пара кап роновых чулок на двоих, если не сказать на троих, потому что в экстраординарных случаях – таких, как выход в театр, в гости, – эти чулки, несмотря на протесты с моей стороны, натягивались и на мои ноги.

Однажды случилось так, что чулки одновременно понадобились и Лиде, и Тане. У Лиды был вечер в школе, а у Тани оказался билет в театр. Кому надеть чулки?

– Пусть Таня идёт в чулках! – сказала Лида.

– А ты в чём пойдёшь? – осведомилась Таня.

– Я посижу дома, – как можно безразличнее ответила Лида, но губы её предательски задрожали.

– Нет, уж лучше я останусь дома, а ты иди…

В самом деле, не могла же Таня допустить, чтобы в то время, когда она будет в театре, Лида из-за неё сидела дома – ведь она так ждала этого вечера!

Ну, а Лида? Могла ли она принять эту жертву? Да ни за что! Для неё и вечер не вечер будет, если Таня не пойдёт в театр!

В результате обе девочки остались дома. Они немножко дулись друг на друга и даже всплакнули украдкой, но до самого сна занимались своими делами.

И что удивительно, малыши тоже сидели притихшие, точно боясь неосторожным словом или движением спугнуть эту насторожённую тишину. Я же была рада, что не вмешалась и что девочки сами с честью вышли из этого маленького испытания.

Слово «мама» я слышу по меньшей мере пятьсот раз в день: «Мама! Ты не видела мой перочинный нож?», «Мама! Как правильнее написать – „в течение“ или „в течении“?», «Мама! Можно мы с Валей пойдём в кино?».

Это слово звучит у меня в ушах, и мне трудно представить, что когда-нибудь я перестану слышать его. А оно придёт, это время. Дети вырастут, разлетятся по своим гнёздам, и останемся мы с Иваном Николаевичем одни…

Нет, не стоит думать об этом! Дети пока с нами, и нет для меня большего счастья, как сознавать, что я нужна им, что своими заботами и любовью я согреваю их жизнь, делаю её полнее, радостнее, что в моих силах пробудить в них лучшие чувства, воспитать их настоящими людьми.

Что может быть прекраснее этого? Работа? Любовь? Дружба? Нет! Ничто не заменит счастья материнства. И мне искренне жаль бывает тех женщин, которые обкрадывают себя, не желая иметь детей. Ребёнок наполняет жизнь женщины огромным содержанием. С первого дня рождения ребёнка мать живёт его дыханием, его слезами, его улыбкой. Вот у ребёнка прорезался первый зуб. Он впервые сказал «мама». Вот он сделал первый шаг, пошёл в школу, стал пионером, его приняли в комсомол…

Каждая ступень в развитии ребёнка – это и новая полоса в жизни матери. У A. G. Макаренко есть такие слова:

«Если вы родили ребёнка – это значит на много лет вперёд вы отдали ему все напряжение вашей мысли, все ваше внимание, и всю вашу волю»[2].

Ибо родить ребёнка – это ещё не все. Надо воспитать в нём гражданина, достойного нашей великой эпохи. А это нелегко. Дело не обходится без борьбы. И борьба эта, каждодневная, ежечасная, ежеминутная, отнимает много сил. Но нигде так не ощутима радость победы, когда ты видишь, что твои усилия не пропали зря.

Софья из пьесы Горького «Последние» тоже имеет пять человек детей и тоже, «не жалея живота своего», борется за счастье своих детей. Но она бессильна вырвать их из «омута пошлости и грязи», потому что слишком слаба, чтобы противоборствовать миру, «где властвуют деньги и насилие». И Горький восклицает:

• Предыдущая
• 10/56
• Следующая