Софисты - Наживин Иван Федорович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/77
• Следующая

Вся Греция кипела белым ключом. Нейтральные радовались, что они остались от свалки в стороне, острова мечтали о независимости, Спарта ликовала, Персия присматривалась к новому положению и старалась понять, где и за что можно теперь зацепиться. Ликовали и Алкивиад с прекрасной Тимеа: война приковала царя Агия в Декелее, у врат афинских, и любо им было без помехи проводить вдвоем сладкие дни и ночи. И прекрасная Тимеа уже поведала своему блистательному другу, что она ждет от него ребеночка. Несмотря на золото Алкивиада, слухи о его похождениях проникли в среду сурового спартанского народа, и ревнители старины злорадно говорили:

— Ну, что? Получили?!. Недаром были мы всегда против приема иностранцев в Спарту, а особенно тех, которые искушены в мудрости…

— Но когда же и где блистал Алкивиад мудростью? — изумлялись их противники, прогрессисты, которые втайне одобряли философию воробьев.

— Если он сам не выступал в роли учителя мудрости, — упрямо возражали старцы-блюстители, — он был все же учеником этого старого болтуна Сократа и вообще всех этих шаромыжников, которые, ничего путного не делая, только треплют языками и развращают народ…

Казалось бы, сиракузские мужи совета должны были бы ликовать: какие блестящие результаты их государственной мудрости!.. Какая слава!.. Какой блеск!.. Но когда мужи государственные подсчитали казну, то ликования никакого не получилось: «слава» обошлась так дорого — людьми, золотом, судами — что мужи совета, делая на глазах народа веселые лица победителей, втайне скребли у себя в затылках. Неуемный Гермократ — именно он считался победителем — усиленно настаивал на посылке помощи Спарте и, наконец, своего добился: пошли двадцать триер от Сиракуз, две от Селиноса, а потом присоединились потихоньку и Турии, и Локры, и Тарент… Пьяный угар восстаний бродил по солнечным островам. Евбея и Лесбос сговаривались с Агием, который все сидел в Декелее как. самостоятельный владыка и грыз ногти: слухи о похождениях в Спарте Алкивиада, ami et alliй, и о скором приращении его царского семейства доходили и до него. Хиос и Эретрия сносились прямо со Спартой, которую поддерживала и Персия. Дарий II мечтал о захвате всех греческих городов на азиатском берегу. Триеры шли туда, триеры шли сюда, везде грозно пелись пэаны, маленькие софисты на агорах плели свои словесные сети и сверкали глазами, а Великий Царь послал своему сатрапу Тиссаферну, губернатору морских провинций, и Фарнабазу, сатрапу Фригии и Вифинии, приказ потребовать дани от «бунтовщиков», то есть от всех этих островов, которые объявили себя или готовились объявить самостийными.

Спартанский флот вышел на театр всех этих маленьких сумасшествий, но Афинам улыбнулось счастье: им удалось запереть его в пустой бухте около Эпидавра, а затем и хорошо потрепать те спартанские триеры, которые возвращались из Сицилии. Но часть спартанского флота прорвалась все же к Хиосу. Этим смелым деянием руководил Алкивиад, который рад был нанести удар неблагодарной родине и еще более рад уехать из Спарты, куда, то и гляди, мог вернуться оскорбленный им царь Агий. И стоило спартанскому флоту появиться ввиду Хиоса, как в Хиосе, а потом и всюду по соседним городам поднялись восстания. В Милете к спартанцам присоединился Тиссаферн, который и заключил со Спартой союз против Афин: Спарта признала права Великого Царя на все греческие города Азии.

Но не дремали и Афины: из Пирея в восставшие города уходила эскадра за эскадрой. Своей базой афинский флот избрал Самос, за который они держались изо всех сил и поэтому помогли самосским голодранцам всього свиту вырезать всю самосскую аристократию. И началась опять борьба за право, цивилизацию и свободу: то афиняне трепали спартанцев, то спартанцы трепали афинян. На Хиосе, где было много крупных помещиков, было много поэтому и рабов. Афиняне сделали там высадку и подняли рабов, которые причиняли Хиосу много больше вреда, чем афиняне. И — начался голод.

Тиссаферну — облитая жиром туша, облеченная в драгоценнейшие ткани и залитая золотом и драгоценными камнями, которая больше всего в мире была занята своим гаремом и занимавшаяся хитростями и пакостями государственными только когда была свободна от своих девиц — не нравилось, что прибрежные города помогали Спарте деньгами: это могло стать дурной привычкой. И он заключил договор с военачальниками Спарты, что он будет платить морякам Спарты сам и — поменьше: три с четвертью обола в сутки[27]. Это очень охладило пыл моряков. Тиссаферн же, сопя, стал подумывать между двумя девицами, как всю эту иллюминацию использовать для своего высокого повелителя и, конечно, и для себя: дать спартанцам возможность полной победы это значило только сменить холеру на чуму, а не помочь им значило оставить Афины, хотя и потрепанные, владычицей морей. Ясно, что лучший выход это дать обеим высоким сторонам обескровить себя до изнеможения, а затем прихлопнуть и того, и другого. И Тиссаферн, приказав приготовить персидский флот, заколыхался, блестя глазами, к своим красавицам.

И все это было тонкой работой Алкивиада. Спарта, подозревая его в измене и желая отметить ему за маленького сынишку, которого он оставил Спарте на память, приказала своим начальникам убить его, но Тиссаферн, нуждаясь в хорошем советнике по греческим делам, принял его к себе на службу. Главная цель Алкивиада теперь была подгадить Спарте, чего он и достиг снижением жалования морякам. Этим он оказывал существенную услугу дорогой родине. Он добивался призвания его Афинами, понятно, на соответствующее его положению место.

То и дело, то там, то сям шли потасовки. Одна из них произошла под Милосом, и Дрозис с Дорионом смотрели с берега своими безрадостными глазами, как с треском сшибались триеры на лазурных волнах. А сзади них среди темных кипарисов безмятежно сияла Афродита Фидиаса… Но ни решения, ни толку нигде не получалось и положение делалось все более и более унылым. Тиссаферн не платил, дисциплина падала и скамьи гребцов пустели. Самое лучшее в таких случаях — так думали, увы, и тогда — это, конечно, хорошенькая конференция. Как и потом, века спустя, ораторы конференции хорошо заработали на этом, но толку опять не вышло: сшибки триер продолжались, люди тонули, истекали кровью, сгорали живьем — на их место доблестно становились другие, тоже до отказа начиненные разными бойкими словечками маленьких софистов на агорах…

И дома у афинян дела шли плохо. Те, кто толкнул народ в сиракузскую авантюру — хотя в теории афиняне само управлялись — впали у народа в немилость. Афиняне относились теперь недоверчиво не только к своим вожакам, но и к самым учреждениям. В таких случаях помогали, как тогда верили, кроме конференций, еще и комиссии, и афиняне решили избрать такую комиссию из 10 стариков. В числе этих спасателей афинского народа попали и люди, идейно связанные с Периклесом, политика которого и привела Афины на край гибели. В числе них — Софокл… Война же до того истомила афинян, что, как ходили слухи, Аристофан усердно писал очень смешную комедию «Лизистрата», в которой женщины афинские, чтобы положить конец этой кровавой бане, решали отказать своим супругам в своих ласках до тех пор, пока они не перестанут воевать. Говорили, что выходило у Софокла все очень смешно и ядрено…

И наконец в Афинах вспыхнули беспорядки: люди начали резаться, чтобы облегчить возвращение Алкивиада, — о том, что он приговорен к смерти за недосугом как-то забыли, — чтобы с его помощью отвлечь персов и в особенности их золото от Спарты. Это через своих афинских приятелей подсказал афинянам сам Алкивиад. Но он ни на обол не верил той «сволочи», — он так это и говорил, — которая сломала его пышную карьеру, и уверял, что Великий Царь не пойдет навстречу Афинам, пока тут правит «народ». Тиссаферн поддерживал его: ему нужно было иметь в Афинах своего человека. Эту новую комбинацию поддерживали богатые и знатные афиняне, которые служили триерархами в Самосе: декелейский жест Спарты задел их очень больно. Их имения были разрушены, рабы — до двадцати тысяч — разбежались, фабрики и копи закрылись за неимением рабочих рук, морская торговля из опасения неприятельских судов и пиратов едва дышала, а сами они войной были оторваны от всякого дела. Налоги и литургии душили их. Они осторожно внушали своим морякам, что только Алкивиад может привлечь персов на сторону Афин: надо только отделаться от этой паршивой демократии. В Самосе образовалась «инициативная группа». Сейчас же, понятно, возникла и оппозиция — в лице Фриника, который утверждал, что Алкивиаду наплевать и на демократию, и на олигархию — ему важно только свое возвышение, что никогда персы Спарту не бросят, что союзники афинские бегут от афинской демократии совсем не потому, что она демократия, — тут Фриник попал в цель ловко — а потому, что афиняне-демократы желают властвовать повсюду, а что самое важное теперь это никак не начинать домашней склоки. Бывший скотовод, Фриник, сделавшись адвокатом и военачальником, уже усвоил себе все приемы своего нового ремесла: патриотически воодушевив своих, он потихоньку сообщил спартанцам о происках Алкивиада. Это вскоре открылось и только чудом — а вернее, только благодаря хорошо подвешенному языку, — Фриник спас на этот раз свою шкуру, но должен был уйти в отставку. В качестве спасителя на Самос был послан враг демократии Пизандер, но самосцы и моряки зашумели: никакого Алкивиада, никаких олигархов — хай живе афинская демократия!..

• Предыдущая
• 53/77
• Следующая