Софисты - Наживин Иван Федорович - Страница 42
- Предыдущая
- 42/77
- Следующая
Агора восторженно взревела: вот это язык!..
— Кто стоит за настоящее предприятие, — гремел Алкивиад, преображенный, — тот стоит за могущество, счастье и величие Афин, а кто отвергает его, в том нет — «ну-ка, выкуси!..», пронеслось в душе — справедливого, благородного доверия ни к силам государства, ни к себе самому!..
Агора восторженно ревела.
— Но подсчитайте же средства, которые нужны на такое предприятие!.. — кричал Никий. — Ведь нужны несметные деньги…
— Все бери!.. — рвануло по собранию. — Все отдадим!..
Все граждане, бедный и богатый, старый и молодой, спешили отдать в распоряжение правительства и свои средства, и себя самого. Почти единогласно был решен поход. Никий, Алкивиад и храбрый Ламах были избраны стратегами. И закипели приготовления… Напрасно умы осторожные тормозили дело, напрасно указывали они, что самое решение это было принято в день адонидов, — праздник Диониса, который праздновался среди оргий только женщинами, — день неблагоприятный, дело делалось не щадя живота, как говорится. И Алкивиад, красивым жестом перекинув свой богатый плащ через плечо, возглашал:
— Долой старых……! Да здравствует единение всех…
Он опять ловко угодил в точку: единение всех во все века и у всех народов звучит всегда чрезвычайно увлекательно, хотя тысячи раз уже люди видели, что это единение всех продолжается до первой кости, а затем летит кувырком — до нового единения всех. И Алкивиад пел соловьем, а демос, развесив уши, его с наслаждением слушал.
Скоро была выставлена огромная сила в сто тридцать шесть триер, не считая транспортов, и почти семь тысяч воинов. Но кавалерия была слаба: она была представлена всего тридцатью всадниками. И посреди всего этого на блестящем корабле, окруженный многочисленной свитой, молодой повелитель всех этих сил сиял красотой и блестящим вооружением. А в нем горела мечта: все Средиземноморье, до Геркулесовых Столпов, будет у его ног, а затем… Соседи, видя все это, тоже, конечно, стали вооружаться для дальнейших иллюминаций…
И вдруг в ночь перед самым отплытием неизвестные негодяи опрокинули в Афинах все гермы! Поднялась смута: кто совершил это мерзкое святотатство в такой решительный момент? Сейчас же образовались партии: это — коринфяне, чтобы помешать походу (Сиракузы были коринфской колонией), это — Алкивиад с приятелями, безбожники, чтобы свернуть шею демократии, это — Алкивиад с приятелями-богохульниками, в пьяном виде…
И кто-то осторожно пустил:
— Недавно, у этого молодого богача Эвридема они перепились все так, что стали представлять там со смехом элевзинские мистерии!..
— До чего доехали!..
— И главное что: на народных собраниях он выставляется демократом, но дружит все со своими…
И Алкивиад грозно-красиво сказал:
— Я требую суда. И — немедленно!
Но как раз этого и не хотели его тайные противники: вот любящая его армия уйдет в поход, тогда с ним можно будет справиться легче. Алкивиад игру понимал, но он утешал себя тем, что, если он уйдет с армией в поход, все тут потихоньку забудется, а потом, когда он триумфатором вернется — ого-го-го…
Наступил и день отвала. Был самый разгар лета, Панафинеи были близко. Пирей кипел белым ключом. Со всех концов Аттики туда стеклись граждане свободнейшей в мире республики, чтобы поглядеть на красу и гордость ее, на свой флот; Все это были блестящие суда, на которых плыли отборнейшие войска в самом блистательном вооружении. Гоплиты заняли свои места, гребцы расселись по веслам, и вдруг в напряженном молчании звонко затрубила труба отвал. В торжественном молчании военачальники совершили возлияние из золотых и серебряных фиалов, и все эти тысячи людей и на борту, и по берегам запели торжественно пэан моряков. Толпы были охвачены и страхом за близких, и воодушевлением перед их грядущими подвигами. И вот по триерам загремел боевой клич — ха-ла-ла!.. — и одно судно за другим в стройном порядке пошли среди криков и рева толпы полным ходом в открытое море…
Так выглядели декорации нового акта пьесы, за декорациями шла, как всегда, грызня между военачальниками, а в Афинах черный народ восстановлял поруганные гермы. Поход начался хорошо: в Мессане Алкивиад нашел сторонников, которые готовы были предать город афинянам, легко и просто афиняне овладели Наксосом и Катанией, где они решили сделать базу для предстоящих великих дел. Но вдруг вестовое судно из Афин: Алкивиада вызывали для суда по обвинению в кощунственном ниспровержении герм! И на ушко посланный — это был Фессалус, сын знаменитого Кимона — открыл Алкивиаду, что в числе безобразников, опрокинувших гермы, оказался родной брат — Никия. Смягчающим обстоятельством республиканцам представлялось то, что, по свидетельским показаниям, все святотатцы в ту ночь были пьяны. Но оставалось еще дело об элевзинских мистериях. На ушко же в Афинах говорили, что тайная цель всех этих трудов и подвигов Алкивиада — установление тирании: разве не толкала на эти дела Периклеса эта интриганка Аспазия? Все они, Алкмеониды, таковы. Алкивиад перешел на вестовое судно, но в Турии тайно скрылся с триеры, объявился вскоре в Элисе, а потом и во враждебной Спарте. Афинский суд заочно приговорил его к смерти за богохульство, помышление о тирании, за измену…
А Никий вяло и нелепо таскался со своими гоплитами по Сицилии туда и сюда и ничего путного не делал. Сиракузцы, раньше испугавшиеся нашествия, теперь с презрением смотрели на афинское войско…
…Так в те далекие времена иллюминации «ум человека утверждал свое господство» и иллюминация все разгоралась и разгоралась…
Глядя на все это стареющий Сократ стал немного задумываться. Но очень уж привык он поучать и никак от этого отстать он не мог и все ловил людей и разговаривал с ними часами о самых возвышенных предметах. Так, только на днях, он подошел к красивому, рослому Ксенофонту и спросил его вдруг:
— А скажи, друг, где покупают тут муку?..
— Но тут, на рынке… — не без удивления отвечал тот.
— А масло?
— И масло там же, понятно…
— А куда надо пойти за мудростью и добродетелью? Ксенофонт глядел на него во все глаза.
— Иди за мной, я покажу… Вон сядем там под платанами… Как же это так, — продолжал он добродушно, — ты знаешь, где продают оливки, знаешь, может быть, как обрабатывают кожу, можешь устроить хитрый светильник, а не стыдишься того, что ничего не знаешь о том, что может послужить на благо государству и чем и сам ты можешь быть счастлив?.. Ну, садись, садись…
И начиналась беседа… Ксантиппа просто из себя выходила: «Хоть бы на войну тебя, что ли, взяли, мучитель ты мой!.. Ну, ни одного обола не приносит в дом, а только все языком вавилоны всякие разводит. Другие за это с богачей хоть деньги берут, а наш умник о деньгах и не думает! Или хоть взялся бы опять за старое дело, за скульптуру: если его Хариты стоят по дороге в Акрополь, значит, понимает что-то он, а вот не угодно ли? Нет, нет, знать, придется мне тебя с твоими приятелями опять помоями обливать…»
И все скоро забыли о пышных проводах красы и гордости республики. Ребята с азартом играли повсюду в астрагал, — бабки — в мяч, в жмурки, пять камешков, в войну, в разбойники, а на агоре, по укромным уголкам, граждане налаживали волнующие бои петухов и перепелов и орали над ними так, как будто дело шло о взятии Сиракуз. Птички эти щипались так, что перья во все стороны летели и земля окрашивалась кровью: должно быть, и у них готовился «age of illumination». С ожесточением сражались граждане и в кости, а так как это было запрещено, то они прятались для дела даже по храмам, а особенно в храме Афины Скирады — оттого и все тайные притоны для этой игры стали называться скирафиями…
Гиппарета потихоньку плакала и иногда ей вспоминался почему-то Антикл…
- Предыдущая
- 42/77
- Следующая
