Иудей - Наживин Иван Федорович - Страница 73

• Предыдущая
• 73/108
• Следующая

— Опять болтаешься со своими кучерами? — зло бросила она в жирное лицо супруга. — Постыдился бы! У тебя на руках величайшая империя, а ты — цезарь. И в то же время ты совершенный дурак и шалопай.

— Иди прочь, проклятая! — вдруг рассвирепел Нерон. — Сколько раз тебе было сказано: не лезь не в свои дела! А то знаешь у меня? — грозно прибавил он. — На твоё место охотниц всегда найдётся достаточно.

— Ты слишком обольщаешься, — с раздувающимися ноздрями понесла вдруг Августа. — Разве только Криспилла какая-нибудь соблазнится честью быть подругой дрянного кифариста.

Вся кровь ударила в голову Нерона, и он, стиснув зубы, вдруг из всех сил ударил своим тяжёлым, расшитым жемчугом сапогом в огромный живот Поппеи. По всему огромному покою покатились и запрыгали жемчужинки, а Поппея только чуть слышно пискнула и, вся белая, повалилась на мраморный пол.

— Ну, ну, у меня дурака не валять! — крикнул, весь багровый, Нерон. — Пошла к себе… В другой раз не так ещё получишь.

Но белое лицо и остановившиеся глаза сразу сказали ему все: Поппея была мертва. Из-под неё текла уже по мрамору тёмная полоса крови… Дрожь прошла по жирному телу Нерона. Он хлопнул в ладоши, и сейчас же на пороге вырос раб.

— Убрать! — кивнул он на тело жены. — И чтобы там… распорядились…

В голове его все смешалось, и он не знал, что теперь ему, собственно, надо делать. Он уснул мёртвым сном, а утром встал с готовым решением: смерть Августы произошла от того, что она поскользнулась на мраморе, и первое, что нужно, это пышные похороны.

Во дворец были созваны лучшие врачи — среди них было немало рабов, но самое медицинское искусство все же почиталось, как ars honesta, — и, выпотрошив по всем правилам науки несчастную Поппею, они старательно набальзамировали её тело. И вот из пышного, ещё недостроенного Золотого дворца к гробнице Юлиев потянулось великолепное шествие: хор пел нэнии, восхваляя в них красоту и душевные качества великой Августы, мрачные звуки флейт мешались с воплями рабынь Поппеи, которые, распустив волосы и царапая себе грудь ногтями в кровь, шли за её гробом. Впереди несли изображения предков Поппеи. Нерон выступал с достоинством и старался, чтобы все у него было, как у настоящего, потрясённого великим горем супруга: и ему иногда хотелось быть эдаким солидным римлянином доброго старого времени, верным заветам своих предков, степенным и строгим супругом — или, если не быть, так хоть некоторое время казаться… И вот он то ронял голову на грудь, то поводил вокруг себя будто бы ничего не видящими глазами, то потирал свой низкий жирный лоб, как бы желая отогнать тяжкие, чёрные мысли. И так как он был уверен, что и это все выходит у него очень похоже, он был весьма доволен собою.

И вот после погребения он уже на форуме. Старые ростры, украшенные медными носами неприятельских кораблей, многое видели и слышали в долгой жизни своей, и мрамор их мог выдержать все. Вокруг толпились римляне: всем хотелось видеть игру знаменитого, но бездарного актёра ещё и ещё. Нерон в траурной тоге поднялся на старинную трибуну, оглядел близорукими глазами толпу, уронил круглую голову на грудь и, бессильно опустив тонкие руки вдоль жирного тела, долго стоял так перед Римом — немая статуя бездонной скорби…

Но вот он поднял голову.

— Граждане, — с усилием произнёс он тихо, угасшим голосом и, точно сделав над собой тяжкое усилие, громче повторил: — Граждане… — И снова уронил голову, и снова поднял и голову и руку. — Римляне, свершилось!..

Очень похоже удержав в груди рыдание и тщательно закругляя звонкие периоды — над речью своей он просидел до полуночи, — Нерон заговорил, по обычаю предков, о покойной Августе. Она блистала несравненной красотой. Её семейные добродетели цвели, как пышный сад, — многие из близко стоявших опустили глаза, — она была истинной женою цезаря…

Риторы и адвокаты неотрывно следили за правильностью построения речи и одобряли её. Весь вопрос был в том, сам цезарь составил её на этот раз или, несмотря на очень заметное охлаждение между ним и воспитателем Сенекой, старый философ и на этот раз захотел блеснуть красноречием? И одни доказывали шёпотом, что речь, несомненно, составлена Сенекой, а другие, подчёркивая некоторые особенности и даже несовершенства стиля, горячо утверждали, что божественный цезарь постарался для покойной Августы сам.

— Болтают, что он сам и уходил её, — усмехнулся кто-то. — Будто из ревности к иудею Алитуру, который все около неё околачивался.

— Ну, скажет тоже! У неё живот-то с Везувий был.

— Так что же? В ожидании благополучного разрешения, так сказать…

— Ты, пожалуй, ещё будешь утверждать, что и ребёнок у неё был не от божественного.

— А ты поставишь… ну, если не свою голову, так хоть, скажем, десять сестерций, что он был от Нерона?

— Значит, если бы не домашняя ссора, так у нас на Палатине оказался бы со временем отпрыск иудея?

— А хоть бы и осла! Хуже не будет.

А цезарь все округлял фразы, все помахивал руками, все крутил глазами — точь-в-точь так, как на этих же самых рострах делали до него разные знаменитые ораторы, имена которых сохранились даже в анналах, а портреты украшали Палатинскую библиотеку.

— Божественный цезарь, я никогда не осмелился бы тревожить тебя в твоей глубокой скорби, но дело не терпит никакого отлагательства: во дворце тебя ожидает наварх Волузий Прокул, который желает сделать тебе важнейшее сообщение по делам государственным.

— Какие сообщения могут иметь для меня какую-либо важность теперь, — глухо проговорил Нерон, — когда Рок отнял у меня мою Поппею и, может быть, даже наследника престола?!

— Цезарь, — строго проговорил Тигеллин, — ты не можешь думать только о себе: у тебя на руках судьбы империи. Ты ответствен за благополучие страны твоих предков перед богами. Я заклинаю тебя всем: выслушай наварха немедленно! Ещё день, и, может быть, будет уже поздно. Речь идёт для тебя о престоле…

— А что для меня престол?! — горько воскликнул Нерон. — Ну, возьмите его… Я пойду по свету и буду зарабатывать себе кусок хлеба своим искусством: оно прокормит меня, бывшего цезаря великой Римской империи…

— Цезарь, долг гражданина повелевает мне не повиноваться тебе на этот раз, — настаивал Тигеллин, которому уже опротивела вся эта комедия. — Если ты не уступишь мольбам твоего преданного слуги, я сейчас же подниму на ноги сенат, подниму народ и пусть все, пав перед тобой на землю, умоляют тебя узнать о грозящем несчастье…

Нерон, повесив голову, долго думал.

— Хорошо, — мрачно решил он. — Для вас я готов выслушать наварха. Где он?

Румяный наварх, склоняясь на ходу, уже выходил по знаку Тигеллина из-за колонны. И все трое исчезли в глубине личных покоев императора. Через некоторое время наварх, весьма довольный, вышел из Золотого дворца, а через час во дворец Аннея Серенуса явился отряд преторианцев и центурион, предъявив приказ, подписанный самим Тигеллином, арестовал Эпихариду.

И широкими улицами, заваленными кирпичом, камнями, лесом, чёрными головешками, мешками извести, гордо, точно в триумфе, прошла молодая красавица в страшную тюрьму при преторианских казармах.

• Предыдущая
• 73/108
• Следующая