Иудей - Наживин Иван Федорович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/108
• Следующая

Величественный дворецкий доложил, что обед ожидает. Места вокруг стола были очень обдуманно распределены заранее, и все, занимая их, легко узнавали, как они оцениваются не только в этом пышном дворце, но и в Риме вообще. Некоторые были недовольны своим местом, но скрывали это под самой очаровательной любезностью. Сенека сделал едва уловимый знак, и великолепно вышколенные рабы мгновенно исчезли из необъятного триклиниума.

— Я полагаю, друзья мои, что на этот вечер нам лучше обойтись без их услуг, — проговорил Сенека. — Римляне считают нужным проводить своё время в разговорах о женщинах, о придворных сплетнях, о последних играх в цирке, о стихотворении, которое накропал какой-нибудь модный пиит, но мы все слишком… скажем, солидные люди, чтобы заниматься пустяками. Мы собрались поговорить о делах серьёзных, и потому, подав, что нужно, рабы будут удаляться.

— Превосходно, прекрасно…

— И, конечно, мы все понимаем, что дело — это дело, и потому все, что здесь будет обсуждаться, должно, конечно, остаться между нами — в наших же собственных интересах… А-а, Веспасиан!.. А мы уже думали, что ты не придёшь…

— Прошу извинения у тебя, Сенека, и у твоих достопочтенных гостей: меня задержал император.

Сенека встал навстречу большому, грузному воину с грубоватым лицом крестьянина, но с умными, проницательными глазами, в которых иногда загорался юмор. Веспасиан был видный полководец — при Клавдии он получил триумфальные знаки за подвиги в Британии — и человек в высшей степени осторожный. Его присутствие сразу всех успокоило: все будет в границах благоразумия. Иоахим, обдумывая свои огромные планы, не раз вспоминал об этом воине: он был бы большим козырем в игре.

Обменявшись приветствиями, все снова возлегли. Разговор завертелся вокруг незначительных тем дня: все искали ловкого подхода к делу. Петроний сразу поставил воз на торную дорогу.

— Вчера за ужином божественный цезарь был особенно в ударе, — сказал он. — Он заставил Аннея Серенуса прочесть четвёртую эклогу Виргилия, в которой, как вы помните, поэт обещает нам золотой век по случаю рождения у Азиния Поллиона сына, нашего теперешнего милого Азиния Галла… А потом разгорелся весьма живой разговор о том, наступит ли когда золотой век на земле вообще. Поэты нас уверяют, что он уже цвёл некогда в долинах Фессалии и полуденных рощах Пафоса, но это мы потеряли, — так вот, вернётся ли золотой век на землю опять?

— А разве божественный цезарь не думает, что со вступлением его на престол золотой век уже наступил? — тяжело усмехнулся необъятный Рабириа.

— По-видимому, нет, — рассмеялся Петроний. — И хотя были голоса, утверждавшие, что золотой век уже у дверей — ещё только маленькое усилие со стороны божественного, — но тем не менее, по-видимому, все склонны были думать, что Виргилий немножко ошибся. Ошибка, конечно, вполне извинительная: ведь именно Поллион возвратил Виргилию его имение, разделённое было между победоносными солдатами Брута…

Все засмеялись: эти острые выходки Петрония нравились всем. И ему свойственна была некоторая смелость в суждениях, по временам довольно опасная.

— Да, золотой век ещё не наступил, друзья мои, — сказал Сенека, — и я боюсь, что нам придётся, пожалуй, долго ждать его. Вот нам и следовало бы в дружеской и откровенной беседе установить, какие меры следует нам принять, чтобы несколько ускорить его наступление.

— Я не большой знаток в золотых веках, — засмеялся Рабириа жирным смехом. — И большой надобности в них я не имею: тогда, пожалуй, банкирам и делать на земле будет нечего. А вот что дела у Рима идут по всей линии слабовато, это можно сказать с полной откровенностью, не задевая никого и ничего. Началось ведь это не при божественном цезаре, а, насколько моё слабое разумение позволяет об этом судить, много раньше. И, если мои достопочтенные собеседники позволят мне, я хотел бы вкратце изложить мой взгляд на дело. Я не оратор, никаких этих выкрутасов курии или форума от меня не ждите: я человек дела и люблю о деле говорить просто и прямо.

— Именно и надо говорить прямо, — раздались голоса. — Мы собрались сюда не для того, чтобы играть в прятки… В прятки достаточно играют у нас теперь и на форуме, и в сенате, и, пожалуй, даже на Палатинском холме…

— Да, да, надо говорить прямо…

— Я немало ночей провёл в размышлениях над судьбами нашими, — продолжал Рабириа, — и не потому, что меня особенно заботит будущее человечества. В этом я согласен с нашим блестящим elegantiae arbiter: когда нас нет, то и ничего нет. А просто любопытно было понять, как получилось то, что получилось, и как свести концы с концами нашего государственного бытия. Я ведь тоже пописываю немножко — так, для себя больше да для немногих, которые поумнее. И вот что я увидел…

Все насторожили уши: Рабириа был умен. Он плеснул на пол вина, делая молчаливое возлияние какому-то богу, и, отпив глоток, оглядел всех своими маленькими глазками гиппопотама.

— Мы слишком скоро поняли, что война это очень выгодный вид промысла, — отпив ещё глоток из чаши, начал Рабириа. — Никакая торговля не даёт народу того, что даёт война. Но мы просмотрели, что греки в вечной драке извели себя. Нам же повезло: расправившись с ближними соседями, мы взялись за дальних. Конечно, многие в игре этой теряют и голову, но это, большей частью, приходится на долю тех, которые… ну, которым не повезло. Люди большие ведут войну издали, но грабят — между своими говорить можно прямо — вблизи. Военная добыча покрывала раньше все потребности государства. Эмилий Павел после победы над Персеем из добычи, захваченной в Македонии, передал в государственную казну двести тридцать миллионов сестерций, и с тех пор римляне до самого Августа были освобождены от всяких налогов. Цезарь — да будет благословенна память его! — будучи проконсулом в Испании, грабил Испанию. В Галлии он ограбил все храмы и набрал столько золота, что цена его в Риме резко упала. Союзы и царства он продавал за деньги. В триумфальном шествии после окончания гражданской войны он вёз за собой шестьдесят тысяч талантов[14] серебра и две тысячи восемьсот двадцать две золотых короны. Добыча его была так велика, что он каждому солдату дал по пять тысяч аттических драхм, низшим офицерам по десять тысяч, а высшим по двадцать, не считая, разумеется, того, что они забрали собственноручно. От грабежа пользовалось и государство: во время третьей войны с Македонией мы взяли в плен и продали в рабство сто пятьдесят тысяч человек. Эти рабы разбирались богатыми людьми по грошовой цене. Марий привёз в Италию девяносто тысяч пленных тевтонов и шестьдесят тысяч кимвров. В царствование Митридата Лукулл набрал столько добычи, что раб продавался по четыре драхмы[15], а вол по одной драхме. Людей бедных мы подкупали раздачей дарового хлеба и даровыми зрелищами. Напомню вам, что при цезаре в Риме получали от государства хлеб даром около трехсот тысяч граждан. При Августе население империи равнялось пятидесяти пяти миллионам, из которых собственно на Италию приходилось только шесть миллионов; таким образом, каждый римлянин жил за счёт десяти данников. Постепенно в основе всего нашего хозяйства стал раб. Каков труд раба, известно всем. Они не всегда… покорны и всегда стараются причинить хозяину всяческий ущерб. Это отмечено ещё в «Одиссее»:

Раб был и остался instrumentum vocale. Их терзали без милосердия — они отвечали злобой и отчаянием. А потом — пришёл Спартак. Но и без него мы шли к катастрофе прямым путём: рабы работали плохо, но дешёвым трудом своим они убивали труд вольного крестьянина я ремесленника. Били по крестьянину и неудержимо разраставшиеся владения помещиков. Борьба братьев Гракхов за раздел ager publicus[16] стоила обоим жизни. Разорившийся крестьянин пристраивался в городе ремесленником или подёнщиком, а то и брался за разбой. Охота на разбойников доставляла рабов: кого не распинали, того присуждали к принудительному труду. Землевладельцы попытались заменить крестьянина колоном, но из этого ничего не вышло: колон так же не имел никакого интереса хорошо работать на чужой земле. Помните, Катон Старший на вопрос, чем хозяину всего лучше заниматься, отвечал: хорошо пасти свои стада. А второе? Порядочно пасти свои стада. А третье? Дурно пасти свои стада. А четвёртое? Пахать землю. А пятое? — спрошу я от себя и отвечу: забросить землю и заниматься ростовщичеством, что и делает наша аристократия. Вот что сделала работа рабов и колонов! Достопочтенный Плиний — как жаль, что его нет среди нас! — прекрасно говорит, как плодоносны были поля Италии, когда полководцы не стыдились сами обрабатывать их, и как скупа стала земля, когда начали терзать её с помощью скованных и клеймёных рабов. А мы продолжали, продвигаясь за добычей все вперёд и вперёд, забирать все больше и больше земель а рабов. Цена на раба упала так, что человек стоил в двести пятьдесят раз дешевле хорошего коня. Вы помните, конечно, что Ведий Поллион кормил рабами своих драгоценных мурен[17]…

• Предыдущая
• 19/108
• Следующая