Александр Великий - Догерти Пол - Страница 3

• Предыдущая
• 3/53
• Следующая

Александр полагал себя воином, равным описанным Гомером героям, вторым Ахиллом, которого считал своим предком по линии матери – Олимпиады из Эпира, пылкой молосски. Происходила она от Неоптолема, сына Ахилла, и его жены Андромахи, вдовы Гектора, плененной после падения Трои. Александр, как и все его современники, не сомневался в достоверности своей родословной. «Илиада» вдохновляла Александра: описанное Гомером сражение являлось в его глазах воплощением подлинной войны, а Ахилл – «самый грозный средь мужей» – идеалом, к которому он стремился. Только в «царстве Аида», приняв смерть от руки Париса и изведав скуку вечности, начинает Ахилл сомневаться в правильности принятого им решения и узнает, каково «быть царем мертвых». Речь об этом идет уже не в «Илиаде», а в «Одиссее», когда преисподнюю посещает Улисс.

Страдая от приступов лихорадки, Александр Македонский размышлял, должно быть, о «своих бессмертных устремлениях». Вспоминал предупреждение из «Илиады»: «Но приближается день твой последний» а может, и другие строки: «Должен он… от немощи тяжкой в оконечности в отеческом доме скончаться».[5] Александр, новоявленный Ахилл, и в самом деле серьезно заболел. Болезнь его развивалась так же, как и у друга Гефестиона, который сыграл в жизни Александра роль Патрокла. Гефестион умер годом раньше, в 324-м, в Экбатанах, столице Мидии, что в Северной Персии. Умер, несмотря на все молитвы и жертвоприношения Александра (см. гл. 7). Нравилось ли Гефестиону, как и Патроклу в «Илиаде», являться к своему царю из загробного мира? Напоминал ли он Александру о днях юности, что провели они вместе в роще, посвященной нимфам, возле Миезы, расположенной к югу от Пеллы, новой столицы Македонии? То было время приготовлений, Александр впервые тогда ощутил в себе те самые «бессмертные устремления» – pothos – глубокое, непоколебимое желание стать таким, каким был его герой Ахилл.

С самого начала приметы, предвещавшие появление бога, были столь явными, что сомнениям не оставалось места. Филипп Македонский – завоеватель земель между Грецией на юге и Балканами на севере – взял себе новую жену. Отогнал соперников от трона Македонии, собрал армию и, поглядывая на юг, задумал распространить свою власть на всю Грецию: к 357 году до н. э. она состояла из независимых мощных городов-государств. Главной целью Филиппа были Афины и Фивы – «очи Эллады». Столетняя война не погасила ревностного духа этих городов, но все же ни один из них не был силен настолько, чтобы утвердить превосходство над соперником или над другим городом-государством, таким как Спарта, Греки лелеяли мечту объединиться, как об этом поведал афинский оратор Исократ, они мечтали создать вдоль всего Геллеспонта братский союз государств, и первоочередная задача состояла в освобождении от персидского влияния греческих колоний, городов Малой Азии, таких как Эфес и Милет. Для этого требовалось покарать самопровозглашенного царя царей, правителя персидской империи, деспота Ксеркса, осмеливавшегося вторгаться в Грецию, разоряя города и подчиняя себе вольнолюбивых греков. Как и любые мечты, эти устремления были далеки от реальности. Греческие города-государства сотрясала политическая борьба между сторонниками демократии и олигархии. Если даже внутри полиса в результате компромисса и наступала гармония, то не прекращались междоусобицы между городами. Спартанцы одержали победу над Афинами и под рев труб снесли длинные стены Пирея и заставили афинян существенно сократить флот. Затем пришла в упадок и Спарта, а Афины, напротив, возродились после черных дней 404 года до н. э. Афиняне возвели новые стены, навели порядок на флоте, обновили гавани и арсеналы, а фиванское войско под городом Левктры в 371 года до н. э. нанесло чувствительный урон армии Спарты.

Пока греческие полисы пребывали в грезах, варварская Македония с ее богатыми природными ресурсами – лесами, лугами, тучными стадами, рыбными реками, залежами серебра и золота – расправляла мускулы. До сих пор македонским властителям было недосуг: разбирались с собственными племенными войнами. Внезапно этот период закончился, когда в 360 г. до н. э. в историю вошел Филипп, царь-воин. Титул царя Филипп фактически не использовал, по статусу он был скорее «первым среди равных» – главнокомандующий армией, успешный боевой командир, заслуживший преданность других македонских военачальников. Был он плотного сложения, с могучей грудью, густой бородой, любил женщин и пил неразбавленное вино. Филипп сразу же зарекомендовал себя амбициозным командиром. Носил шляпу с широкими полями и пурпурный плащ по моде македонских аристократов. Раскованные манеры, острый язык и чувство юмора сочетались с жестоким, необузданным нравом и гибким стратегическим умом. Он был прирожденным интриганом. Армия при нем добилась невиданных успехов, и в коннице, и в пехоте воины были обучены не хуже профессиональных наемников. Филипп постиг науку использования артиллерии при осаде города, усилил флот, подыскал для него надежные гавани. Однако главная военная сила македонцев заключалась в создании прекрасно организованной, отлично обученной фаланги сариссофоров[6] с их пятнадцатифутовыми сариссами, или копьями. Фаланга сражалась плотным строем и, словно молот, обрушивала удар по легковооруженным вражеским наемникам, стрелкам и пращникам. При этом фалангу поддерживали быстрые, хорошо организованные конные отряды, готовые в любое мгновение проникнуть в брешь, образовавшуюся в стане противника.

Несмотря на всю свою воинственность, Филипп понимал значение дипломатии: ведь она давала ему возможность добиться своей цели. Он часто повторял такую максиму: «Юнцов надо обманывать игральными костями, а взрослых – клятвами». Для достижения компромисса он всегда готов был подписать договор или вступить в альянс, впоследствии в зависимости от обстоятельств он легко нарушал данные им обещания. Филипп предпочитал откупиться или подкупить, не проливая драгоценной крови своих воинов. Историк Диодор Сицилийский рассказывает о похвальбе Филиппа, что «царство свое он расширил более с помощью золота, нежели оружия». Если добиться цели помогали мирные договоры, то скрепляли их брачные узы. В Греции шутили: «Раз Филипп Македонский затеял новую кампанию – значит возьмет себе новую жену».

В 357 году до н. э. Филипп женился в третий раз. Девушку звали Миртала, и была она молосской, дочерью царя Эпира, маленького, но важного в стратегическом плане государства на юго-западе Македонии. Порты и гавани Эпира давали выход к Ионическому морю.

Невесте не исполнилось и восемнадцати, когда ее посвятили служению богу вина Дионису. Была она своенравной и вспыльчивой, терпеть не могла, когда ей противоречили. После выдающихся успехов македонцев на Олимпийских играх она сменила имя и стала называться Олимпиадой. Игры состоялись после свадьбы с Филиппом и до рождения в 356 году возлюбленного ее сына Александра. Олимпиада вошла в общество, которое смотрело на интриги и насилие как на неизбежный профессиональный риск. Южные соседи презирали отсталую и варварскую с их точки зрения Македонию, издевались над ее грубым языком, смеялись над обычаями. Ну разве не смешно, когда жрец убивает собаку, вынимает из животного внутренности, разрезает пополам, а потом солдаты ходят между этими кусками, полагая, что тем самым очищают себя?

Тем не менее Олимпиада сделалась женой монарха, оказавшегося блестящим полководцем и смелым политиком. Когда он не мог проложить себе путь к успеху деньгами, пускал в дело замечательно организованную армию и добивался поставленной цели.

Войдя в беспокойное и постоянно меняющееся высшее македонское общество, Олимпиада заявила о себе как о личности, ревностно оберегающей как собственные права, так и статус своего сына. У них с мужем была общая черта – поклонение Дионису, богу вина. Филипп, несмотря на явную грубость, был не чужд культуры. Столицу своего царства он перенес из Эг в построенную у подножия гор более удобную Пеллу. Он создал новый город, который словно магнитом притягивал к себе художников, как, впрочем, и пьяниц. Филипп как настоящий македонец был большим любителем выпить. Эфипп из Олинфа отзывается о македонцах как о людях, «которые в питии никогда не знают меры». Пили они, по его словам, так много и так быстро, что пьянели прежде, чем на стол приносили первое блюдо. Снобы-афиняне, смотревшие на македонцев как на бедных дальних родственников, считали сдержанность и умеренность признаками людей цивилизованных, неумеренное же потребление неразведенного вина было достойно лишь варваров, к коим они, соответственно, македонцев и причисляли, и Филипп, царь последних, являлся лучшим тому примером. Демосфен, великий свободолюбивый оратор Афин (как он сам себя именовал), назвал Филиппа «пьянчугой», а Феопомп из Хиоса назвал Филиппа «любителем выпить, спавшим с золотым кубком под подушкой». Страсть к вину отличала двор Филиппа, а, как говорится, свой своего ищет. Филипп и его придворные то и дело припадали к алтарю Диониса. Двор в Пелле, как писал Феопомп, «был прибежищем для самых развращенных и наглых людей… чуть ли не каждый такой человек – грек или варвар – распутный, отвратительный, с бандитскими наклонностями – являлся в Македонию». Тем не менее, признавал Демосфен, македонцы были «прекрасными солдатами, отлично подготовленными в военной науке». Филипп заработал репутацию прожигателя жизни и весельчака, и о его похождениях ходило бесчисленное множество рассказов.

• Предыдущая
• 3/53
• Следующая