Эдинбургская темница - Скотт Вальтер - Страница 42

• Предыдущая
• 42/138
• Следующая

– Но если сестра ее, – сказал секретарь, – покажет, что она сообщала ей о своем положении, обвинение отпадет.

– Несомненно, – ответил бальи. – Я на днях побываю в Сент-Леонарде и сам допрошу эту девушку. Я слыхал об их отце – это ревностный камеронец, который скорее даст погибнуть всей семье, чем осквернит себя подчинением нынешним ересям; ведь они, очевидно, не признают присяги перед светским судом. Если они будут и дальше в этом упорствовать, придется издать особый закон, освобождающий их от присяги, как квакеров. И все-таки: неужели в этом случае отец или сестра откажутся дать показания? Итак, решено, я сам с ними поговорю, вот только немного уляжется эта суматоха с Портеусом. Если сразу вызвать их в суд, это больше оскорбит их гордость, и они могут отказаться из духа противоречия.

– А Батлера еще подержим? – спросил секретарь.

– Да, подержим покуда, – ответил бальи. – Но скоро я надеюсь выпустить его на поруки.

– Вы доверяете этому безумному письму? – спросил секретарь.

– Не слишком, – ответил бальи. – Но что-то в этом письме есть. Видно, что оно написано человеком, обезумевшим от волнения или от угрызений совести.

– Мне сдается, – заметил секретарь, – что его писал сумасшедший бродячий актер, которого следовало бы повесить вместе со всей его шайкой, как правильно заметила ваша милость.

– Я не высказывал столь кровожадных намерений, – сказал бальи. – Но вернемся к Батлеру. Репутация у него отличная. Нынче утром я выяснил, что он прибыл в город только позавчера, следовательно, не мог быть в предварительном сговоре со злополучными мятежниками. Но едва ли он примкнул к ним внезапно.

– Вот этого никогда нельзя сказать. В таких делах иной раз довольно малейшей искры, чтобы поджечь порох, – заметил секретарь. – Я знавал одного священника, который всему приходу был приятель. И такой был смирный – воды не замутит; а стоило при нем упомянуть об отречении или патронате – батюшки! Так и взовьется! И тогда уж ничего не слушает и знать ничего не хочет.

– Я полагаю, – сказал бальи, – что усердие молодого Батлера менее пылкого свойства. Но я постараюсь собрать о нем побольше сведений. Что у нас сегодня еще?

И они углубились в подробности дела Портеуса и в другие дела, не относящиеся к нашему повествованию.

Вскоре труды их были прерваны появлением оборванной и изможденной старухи из простонародья, которая просунула голову в дверь.

– Что надо, матушка? Кто ты такая? – спросил бальи Мидлбург.

– Что надо? – угрюмо повторила она. – Дочь мою мне надо, а больше ничего от вас не надо, не воображайте. – И она сердито забормотала себе под нос: – Всех небось надо величать «ваша милость» да «ваша честь» – нашлись тоже лорды! А поди сыщи здесь честного человека! – Тут она снова обратилась к бальи: – Отпустите мою бедную безумную дочь, ваша честь! Ишь ты! «Ваша честь», а ведь всего-навсего внук шкипера из Кэмпвера…

– Матушка, – сказал бальи сварливой просительнице, – скажи, кого тебе надо, и не мешай нам работать.

– Это все равно что сказать: пошла вон, старая собака! Говорят вам: давайте сюда мою дочь! – сердито крикнула она. – Вы что, по-шотландски не понимаете, что ли?

– Да кто ты такая! И кто твоя дочь? – спросил бальи.

– Кто я? Мэг Мардоксон, а то кто же еще? А дочку зовут Магдален Мардоксон. Небось твои солдаты и констебли знают, кто мы такие, когда снимают последнюю рубашку и отбирают последний грош… да сажают в исправительный дом в Лейт-Уинде, на хлеб и на воду!

– Кто она? – спросил бальи, оглядываясь на своих подчиненных.

– Да уж известно кто, – сказал один из клерков, усмехаясь и пожимая плечами.

– Ах, вот ты как? – закричала старуха, яростно сверкая глазами. – Попадись ты мне в другом месте, я бы тебе за эти слова всю рожу расцарапала! – И в подтверждение своей угрозы она показала когти, с какими изображают дракона святого Георгия на вывесках сельских трактиров.

– Что ей здесь надо? – спросил нетерпеливо бальи. – Скажет она наконец, зачем пришла?

– За дочкой пришла, за Магдален Мардоксон! – закричала старуха во всю мочь своего надтреснутого голоса. – Сколько раз тебе повторять? Коли ты глух, так нечего здесь сидеть и заставлять людей надрываться.

– Она пришла за дочкой, сэр, – сказал тот же клерк, который навлек на себя негодование старухи. – Дочку ее вчера забрали, по прозвищу Мэдж Уайлдфайр.

– По прозвищу Хеллфайр note 52! – подхватила старуха. – А ты-то кто таков, чтобы так обзывать дочку порядочной женщины?

– Порядочной женщины, Мэгги? – переспросил клерк с усмешкой и с ироническим ударением на первом слове, приведшим старуху в ярость.

– Я хоть когда-то была порядочной, – ответила она. – А вот ты – отроду вор, ты сызмала своего от чужого не отличал! .. Нашелся тоже порядочный! Да ты пяти лет от роду у собственной матери кошелек вытащил, когда она твоего отца на виселицу провожала…

– Нет, каково она тебя честит, Джордж! – сказали клерки под общий смех; такого рода остроумие было им по душе. Произведенное ею впечатление понравилось старей ведьме; она улыбнулась и даже засмеялась, но горько и презрительно. Однако, когда бальи приказал окружающим замолчать, а ей – изложить свою просьбу или убираться, она наконец объяснилась более толково.

– Какая ни есть, а все-таки дочь, – сказала она. – И надо ее вызволить отсюда. Верно, что она полоумная, – так ведь это у нее с горя. Она и в тюрьме за себя постоять не сможет. – Старуха бралась найти хоть пятьдесят свидетелей, хоть целых сто, что дочь ее не видела Джока Портеуса ни живым, ни мертвым с тех самых пор, как он всыпал ей палкой – проклятый! – за то, что она бросила в лорда-мэра дохлой кошкой в день рождения курфюрста Ганноверского.

Несмотря на неприглядный вид и грубую брань старухи, судья почувствовал ее правоту: дочь была ей так же дорога, как любой другой, более счастливой матери. Он выяснил, при каких обстоятельствах была задержана Мэдж Мардоксон (она же Уайлдфайр); когда оказалось, что она была непричастна к мятежу, он приказал отпустить ее домой, установив за ней, однако, полицейский надзор. Пока ходили за Мэдж, бальи попытался выяснить, была ли мать Мэдж причастна к переодеванию, придуманному Робертсоном. Но это ему не удалось. Она уверяла, что ни разу не видела Робертсона после его достопамятного побега из тюремной церкви и что если ее дочь поменялась с ним одеждой, это могло быть только в ее отсутствие; в день мятежа она ходила в деревню Даддингстон, милях в двух от города, и там заночевала, что опять-таки могла доказать. Действительно, один из полицейских, который в тот день обыскивал там одну хижину в поисках украденного белья, подтвердил, что застал в ней Мэг Мардоксон и что это даже усилило его подозрения против хозяйки дома, ибо о Мэг ходила дурная слава.

– Ага! Что я говорила! – сказала старая ведьма. – Вот что значит слава – дурная или хорошая! А теперь я вам кое-что расскажу про Портеуса, чего вы сами нипочем не узнаете.

Все повернулись к ней, все обратились в слух.

– Говори! – сказал бальи.

– Говори, тебе же будет лучше, – прибавил секретарь.

– Не заставляй ждать его честь, – торопили окружающие.

Несколько минут она угрюмо молчала, бросая вокруг недобрые взгляды и, казалось, наслаждалась тревожным нетерпением, с каким ожидали ее показаний. Наконец она сказала:

– Вот что я о нем знаю: он был ни солдат, ни джентльмен, а просто вор и мошенник, под стать вам всем. Что вы мне дадите за это известие? Ведь он бы еще долго прослужил городу, а никто – ни бальи, ни мэр – этого про него не узнал бы.

Тут вошла Мэдж и первым делом воскликнула:

– Ого! Да ведь это моя старая негодница мать! Вот так семейка – обе сразу угодили в тюрьму! А ведь и мы знавали лучшие дни, а, мать?

При виде дочери, освобожденной из заключения, глаза старой Мэг блеснули чем-то вроде радости. Но то ли последние слова Мэдж снова раздражили ее, то ли ее материнская любовь, как у тигрицы, не проявлялась без некоторой доли свирепости…

• Предыдущая
• 42/138
• Следующая