Лолита - Набоков Владимир Владимирович - Страница 42

• Предыдущая
• 42/88
• Следующая

Между нами происходили скандалы, большие и маленькие. Самые крупные произошли в следующих местах: Ажурные Коттеджи, Виргиния; Парковый Проспект, Литль Рок, возле школы; Мильнеровский Перевал, на высоте 10 759 футов, в Колорадо; угол Седьмой Улицы и Центрального Проспекта, в городе Феникс; Третья Улица в Лос Ангелосе (из-за того, что билеты на посещение какой-то киносъёмки оказались распроданными); мотель «Тополёвая Тень», Юта, где шесть молодых деревец были ростом не выше Лолиты и где она, a propos de rien[74], спросила меня, сколько ещё времени я собираюсь останавливаться с нею в душных домиках, занимаясь гадостями и никогда не живя как нормальные люди. Северный Проспект в Бэрксе, Орегон, угол Западной Вашингтонской улицы, против гастрономического магазина; какой-то городишко в Солнечной Долине, Идаго, перед кирпичной гостиницей с приятно перемежающимися бледно-розовыми и румяными кирпичами и с тополем напротив, чья струистая тень играла по памятной доске местного Списка Падших. Полынная пустошь между Пайндэлем и Фарсоном. Где-то в Небраске, Главная улица (близ Первого Национального Банка, основанного в 1839 году), с каким-то железнодорожным переездом в пролёте улицы, а за ним — белыми органными трубами силоса. И Мак-Евенскы улица, угол Уитонского проспекта, в мичиганском городе, носящем его, его имя.

Нам стал знаком странный человеческий придорожник, «Гитчгайкер», Homo pollex учёных, ждущий, чтобы его подобрала попутная машина, и его многие подвиды и разновидности: скромный солдатик, одетый с иголочки, спокойно стоящий, спокойно сознающий прогонную выгоду защитного цвета формы; школьник, желающий проехать два квартала; убийца, желающий проехать две тысячи миль; таинственный, нервный, пожилой господин, с новеньким чемоданом и подстриженными усиками; тройка оптимистических мексиканцев; студент, выставляющий на показ следы каникульной чёрной работы столь же гордо, как имя знаменитого университета, вытканное спереди на его фуфайке; безнадёжная дама в непоправимо испортившемся автомобиле; бескровные, чеканно очерченные лица, глянцевитые волосы и бегающие глаза молодых негодяев в крикливых одеждах, энергично, чуть ли не приапически выставляющих напряжённый большой палец, чтобы соблазнить одинокую женщину или сумрачного коммивояжёра, страдающего прихотливым извращением.

«Ах, подберём непременно!» часто умоляла Лолита, потирая друг о дружку, ей одной свойственным движением, голые коленки, когда какой-нибудь особенно отталкивающий экземпляр Homo pollex, мужчина моих лет и столь же широкий в плечах, с face a claques[75] безработного актёра, шёл, оборотясь к нам и пятясь, прямо перед нашим автомобилем.

О, мне приходилось очень зорко присматривать за Лолитой, маленькой млеющей Лолитой! Благодаря, может быть, ежедневной любовной зарядке, она излучала, несмотря на очень детскую наружность, неизъяснимо-томное свечение, приводившее гаражистов, отельных рассыльных, туристов, хамов в роскошных машинах, терракоттовых идиотов у синькой крашеных бассейнов в состояние припадочной похотливости, которая бы льстила моему самолюбию, если бы не обостряла так мою ревность; ибо маленькая Лолита отдавала себе полный отчёт в этом своём жарком свечении, и я не раз ловил её, coulant un regard[76] по направлению того или другого любезника, какого-нибудь, например, молодого подливателя автомобильного масла, с мускулистой золотисто-коричневой обнажённой по локоть Рукой в браслетке часов, и не успевал я отойти (чтобы купить этой же Лолите сладкую сосульку), как уже она и красавец механик самозабвенно обменивались прибаутками, словно пели любовный дуэт.

Когда, во время наших более длительных привалов, я оставался, бывало, в постели, отдыхая после особенно пламенной утренней деятельности, и по доброте душевной (насытившийся, снисходительный Гум!) разрешал ей выйти в сад полюбоваться на розы или даже перейти через улицу и посетить детскую библиотеку в обществе мотельной соседки, некрасивой маленькой Мэри, и восьмилетнего её братишки, Лолита возвращалась с часовым опозданием: босоногая Мэри плелась далеко позади, а вместо братишки было двое верзил-старшеклассников, золотоволосых гнусов, состоявших из мускулов и гонореи. Читатель может легко представить себе, что я отвечал баловнице, когда она — довольно неуверенно, надобно признать — спрашивала меня, может ли она пойти с представленными мне Карлом и Фредом на роликовый каток.

Помню, как в другом месте, в первый раз, в пыльный, ветряный день, я действительно позволил ей покататься на роликах. Она имела жестокость заметить мне, что ей не будет никакого удовольствия, если я тоже пойду, так как в выбранный ею час ринг специально предназначается для молодёжи. После долгого спора мы выработали компромисс: я остался сидеть в автомобиле, остановившись среди других (пустых) машин, поставленных носом к роликовому катку на вольном воздухе; я мог видеть, как под его парусиновым шатром около пятидесяти подростков, многие парами, бесконечно катились по кругу под автоматическую музыку, и ветер серебрил деревья. Моя Долли была в синих ковбойских штанах и белых сапожках, как большинство девочек на катке. Я считал обороты ровно гремящей толпы — и вдруг хватился её. Когда она опять проехала, то была в сопровождении трёх фертов, разговор которых я подслушал несколько минут тому назад: стоя вне ринга, они обсуждали катавшихся девочек — и измывались над прелестной, долголягой красоточкой, явившейся в красных трусиках вместо длинных штанов.

Автомобилиста при въезде в Аризону и Калифорнию спрашивают, не ввозит ли он фруктов или растительных продуктов, и на этих пунктах, бывало, инспектор так пристально всматривался в нас, что бедное моё сердце давало перебой. «А мёду не везёте?» интересовался он, и моя медовая дурочка покатывалась со смеху. До сих пор вибрирует у меня вдоль оптического нерва образ Лолиты, едущей верхом, — звено в цепи платного тура по вьючным тропам: она тряслась шагом, за дряхлой наездницей и перед красношеим хлыщем-ранчором, а позади него ехал я и глядел на его жирный торс в цветистой рубашке ещё более злобно, чем глядит автомобилист на медленный грузовик, поднимающийся перед ним по горной дороге. А не то, в лыжном курорте, я видел её, уплывавшую от меня, небесную, отрешённую, на эфирном подъёмном стуле, всё выше и выше, по направлению к сверкающей вершине, где дожидались её смеющиеся, голые по пояс атлеты.

В каком бы городе мы ни останавливались, я первым делом осведомлялся, с присущей европейцу учтивостью, о местонахождении публичных бассейнов для плавания, музеев, местных школ, о числе детей в ближайшей школе и так далее; и в час отбытия школьного автобуса, улыбаясь и слегка подёргиваясь (я обнаружил этот нервный свой тик оттого, что жестокая Лолита первая передразнила его), я останавливался в стратегическом пункте, с моей беглой гимназисткой, сидевшей рядом со мной в машине, и наблюдал за тем, как девочки выходят из школы — картина всегда прелестная. Эти остановки стали вскоре надоедать моей нетерпеливой Лолите, и лишённая, как это случается с детьми, всякого сочувствия к маленьким чужим прихотям, она грубой бранью осыпала меня за требование, чтобы она меня ласкала, пока синеглазые брюнеточки в синих трусиках, рыженькие в зелёных курточках без рукавов, и мальчишеского вида дымчатые блондиночки в полинявших бумажных штанах проходили мимо в сиянии солнца.

Делая некоторую уступку и её капризам, я широко поддерживал всюду и всегда совместное её купание с другими девочками. Она обожала сверкающие бассейны и была очень ловкой ныряльшицей. Я же, в комфортабельном халате, садился в пёструю четырёхчасовую тень после собственного скромного погружения в воду, и вот блаженствовал, с фиктивной книгой, или мешочком конфет, или с тем и с другим, или ни с чем, кроме тайно горящих желез, глядя, как она резвится, в резиновом чепчике, вся бисерная от влаги, ровно загорелая, радостная, как на каникульной рекламе, в своих тесных атласных плавках и сборчатом лифчике. Двенадцатилетняя зазноба! Как самодовольно дивился я тому, что она — моя, моя, моя, как нежно я пересматривал наш недавний полдневный сеанс под стоны диких голубей и планировал следующий, предвечерний, и я щурился в стрельчатых лучах и сравнивал мою Лолиту с другими нимфетками, которых скуповатый случай собирал вокруг неё для моего антологического услаждения и разбора; и нынче, положа руку этого зыбкого тела в этом девственном ситцевом платьице возбудил во мне более острое влечение, чем она, или если и возбудил, так только в двух-трёх исключительных случаях, при особом свете, при особой смеси ароматов в воздухе — однажды (случай безнадёжный) бледная испанская девочка, дочка аристократа с тяжёлой челюстью, а другой раз — mais je divague[77].

• Предыдущая
• 42/88
• Следующая