Золотой истукан (др. изд.) - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/16
• Следующая

Смотрели, цепенея: работа будто византийская, но, опричь ясной четкости линий, соразмерности изображений, ничего в ней ромейского нет. От частых узорных кустов, выбитых по краю обруча, хищных птиц в чешуе нагрудных перьев, разверстых пастей туго сплетенных зверей степью древней разит, древней скуфью.

Нет, и не скуфь мудрила над рогом. Ее рука известна по вещам, что лежат в ларцах наследием стародавних времен. Рог был новым. Совсем новым. И не только по свежести чекана, невиданной прежде добротности. Он тем отличался от затейливых скифских изделий, что в этих зверях, псах и птицах, в их стати, сквозило меньше сказочной вычурности, больше правды, простоты земной.

Это Русь. Степь, дубравы, холмы. Рубахи белые. Туры, сапсаны. Заливистый лай собак. Повеселели, преобразились люди, стали зорче, моложе и краше. Может, впервые смутно подумали, как много может поведать вещь о земле, на которой сработана, как внятно может она говорить с человеческим сердцем.

– В Киеве рог изготовлен, – пояснил с улыбкой гость. – Немало у нас диковин. Знатно живут поляне.

– Как не жить, – сказал Ратибор. Не дай господь зависть выказать, честь свою уронить. Но, как ни старался князь говорить покойно, даже благодушно, с сытой усмешкой, прорывалась досада в коротких судорожных вздохах. – Удачное место. От степей, сухоменей, козар вы подале, влаги и хлеба у вас поболе, бором густым прикрыты.

– Велик Перун, – кивнул гость. – Милостив к тем, кто служит ему. К чему я былое тревожу? О хуннах, готах да обрах толкую? Мол, Русь сумела их пережить. Суть в том, почему сумела. Дружно жили, вот почему. Братство племен поднепровских ковали.

– И ныне в братстве живем. – Чует князь, чего домогается киевский волхв. И внутри – соглашается с ним. Но, соглашаясь, озирается на Доброжира, на прочих волхвов, его подручных, и видит: все горше, труднее им слушать киянина. Вот закричат, взовьются, обидят гостей. А Ратибору не хочется их обижать. И впрямь – время тяжкое. Случись беда, кто спасет? Русь – перед всем белым светом одна.

Но и волхвов своих обидеть страшно. Сильна и опасна их власть. Смердов подымут. Скинут.

– В братстве? Нынче этого мало, чтоб на ратное дело – вкупе, а повседневно – врозь. Оглядитесь! Жизнь уже иная. Русь взбудоражена, слышите? Большие силы в ней накопились. Растут города. Растет человек, его разумение. Хватит в погостах глухих бирюками сидеть. Сотне идолов разных, друг другу враждебных, требы класть. Пора вместе жить, единому богу служить, державу единую ставить. Козаре степные – и те свою сколотили. Чем мы хуже? Даже обре строили державу. Но у них ненадолго ее хватило, ибо питались разбоем, опоры прочной не возвели. Оттого и пали так скоро. Долговечной, крепкой державе – не лихость и буйство добрая основа, а разум, терпение. Возьмем, к примеру, готов. Неприязнь – неприязнью, а жизнь – жизнью. Не стали деды дотла, до последней кровинки, резаться с ними, сразились – и помирились, на ромейскую землю вместе обрушились. И что? Отвели беду. Свой корень сохранили. Речь и смысл сберегли. Где теперь те несчастные готы? Бог весть. А мы – здесь. Как жили, так и живем по Днепру. Шумят козаре? Пусть. Откупимся, дарами ублажим. Чтоб и нам не в тягость, и ханам в радость. Пусть едят, пусть пьют. Надо будет – и дань согласимся платить. Даже на это пойдем, чтоб отразить огонь и разорение. Сразу их, упрямых, не осилить. Пусть похваляются властью над Русью. И, похваляясь, нас от других, которые злее, пока заслоняют. А мы – знай свое. Исподволь будем строить. Воздвигнем державу на ромейский лад, большую, мощную. Чтоб вместе нужду и козар одолеть, пути расчистить, рубежи раздвинуть, степи пустые распахать, к морю выйти: не ради набегов лихих – чтоб место занять средь великих держав, навечно под солнцем землю свою утвердить.

Околдовал их кудесник. Загудели радостно. Первым крикнул дородный, красивый, всегда веселый Пучина:

– Добре!

– Добре! – подхватили бояре. И зашептались: киевский князь стреножит Ратибора. Сохранит погосты от поборов частых. Жить боярину станет втрое легче: в единой-то державе человеку с достатком есть где плечи развернуть, добро умножить. Разгорелись глаза. Но и князь Ратибор доволен. Властью тех же киян он смирит бояр непокорных, готовых сейчас его из замка выдворить.

Смекнула и челядь, толпясь у дверей: что до смердов, то они уже который год рвутся тех киян признать. Везти одного седока, одного едока кормить – куда способнее, чем тащить на себе ораву ненасытную, что и тебя понукает, и меж собой на ходу дерется, опять же в тебя пинками попадая.

– Славен и щедр Перун. – Киянин подал Ратибору турий рог. – Пей во здравие, князь.

Князь, задыхаясь, протянул онемелую руку. Свершалось великое. И вдруг по этой открытой руке хлестнул окрик:

– Не смей!

Хунгар по-детски всхлипнул, очнулся в поту. Его разбудил чей-то кашель: острый, звенящий. Словно у того, кто кашлял, горло и легкие были железными и, ломаясь, кусками вылетали наружу.

Пятый день пути. Останавливались редко, чуть передохнуть. Шли, прячась за холмами, в лесках, лощинах, обтекая веси, погосты – хоть один свидетель, да уйдет в суматохе, тревогу подымет, если их тронешь. После, после. Никуда не денутся.

Ели всухомятку, огней не жгли. Никто б не поверил, что в этих безлюдных, перемежавшихся сонными рощами, изнуренных зноем полях движется бодрое, зоркое войско. Оно ни разу не топталось без толку на месте, не металось в поисках тропы. Правда, петляло, порой возвращалось назад, но со смыслом, подобно быстрой змее, которая помнит, куда ей ползти, но выбирает в густой траве более легкий, удобный и безопасный путь.

Проводник хорошо знал свое дело. И бек неплохо знал свое. Он кивком поманил есаула:

– Это кто? Всполошит всю окрестность.

– Ибузар. Простыл на переправе.

– Жаль. Хороший парень.

И приказал:

– Задушить.

– Опомнись, князь! – Волхв Доброжир навис над столом, гремя тяжелыми, на железных цепях, оберегами – подвесками в виде солнца, быков, петухов, ключей, голых баб, предназначенных охранять Доброжира и Русь от злых упырей, от врагов, от всех напастей. – Неужто ослеп, оглох? Где Русь, где козаре. Может, их нету давно. Перерезались. Слыхал я – бьются между собою. Соседей, булгар, изничтожили. Теперь – своих под нож. Им не до нас. А придут – без киян одолеем. Уж этих-то, глупых и темных, сумеем осилить. Дербень они с тюрками брали, тюрков же тех и след простыл. Ушли назад, на восход. Очнись, князь, не слушай коварных. Лгут. Охмуряют. Эк застращали жуткими речами. А дума у них иная: ограбить, на выю сесть, Перуна здесь утвердить. К лицу ли тебе, добрый князь, бить поклоны, класть требы безвестному чуждому богу? А деды в земле? Они что скажут? Наш владыка – славный, пресветлый Род, и град наш – Родень, первый на Днепре, мы исконная Русь. А эти – худые поляне. Стыдись.

Сник Ратибор. И впрямь – незадача. Оплошал. Чуть не поддался хитрым уговорам. Ишь, наплели: козаре, басурмане. Сами – басурмане.

– Поляне тоже Русь, – вздохнул с печалью гость.

– Давно ли? – разъярился Доброжир. – Примазались к нашему имени гордому. Русь суть высокая Скуфь.

– Зря шумишь, брате, – упрекнул его киянин. – Были скуфью, теперь – словене. Один язык у нас. Поди, докопайся, в ком больше древней крови, откуда Русь. Смешались. – Он с усмешкой похлопал себя по косой скуле. – Может, из хуннов? Не в том суть.

– А в том, – гаркнул волхв Доброжир, – чтоб вы не тревожили нас! Отпусти их, князь. Уходите, уходите прочь.

– Прощайте. – Князь, будто обронил чего-то, опустил глаза под стол. Эк разошелся волхв. Надо бы мягче, гости все же. – Зла не таите, князю вашему – поклон, однако Перун тут не к месту.

– Добре. Уйдем. – Кияне спокойно, не торопясь, как в собственной гриднице, поднялись. – Но запомни, князь Ратибор: не пришлось бы жалеть.

Дрогнул князь.

– Я и не мыслил соседей обидеть! Видите, ныне… Русь… поляне…

• Предыдущая
• 7/16
• Следующая