Золотой истукан (др. изд.) - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/16
• Следующая

– Брось. – Кубрат отрешенно махнул рукой. Дескать, ну их к бесу, мешки. – Рогатку надень. Не то зададут нам плетей. Пойдем. Большой бахши приехал. Главный волхв степной.

– Я уже мнил – не увижу боле Еруслана. Не пытался утечь? И не надо пока. Может, в пути. Наших тут всех тоже гоняли мешки таскать, телеги править. Ну, двое за бугор уползли. А там – заслон. Засекли, горемычных.

– Овечьего сала принес. Спину смажем.

– Вот спасибо. Где разжился?

– Старик в тряпицу завернул. Только молчи. Боится, заругают.

– Чудной старик. Жалеет. Чего это он?

– Сам не пойму.

– Растопить бы.

– Где растопишь?..

– К тому бы костру.

В их печальных глазах ослепительно вспыхивал, бледно сникал колеблющийся свет большого пламени, которое желтым вихрем, закручиваясь от ветра то в одну, то в другую сторону, текуче ложась, внезапно взметаясь разоренным соломенным стогом, судорожно билось возле загона в дикарской пляске.

Подходили воины, бабы, дети. Молча садились в круг.

– Что затевают? – подлез Идар под телегу.

– Прибыл главный бакшей, волхв степной.

Словно отделившись от костра обрывком пламени, со звоном возникло в кругу лохматое существо с большим, точно княжеский щит, бубном в цепких руках. Желтые волчьи, лисьи хвосты трепетали, взвивались, как пряди огня.

Уныло прозвенели бубенцы, подвески. Покорно стихли. Прозвенели еще, уже настойчиво, тревожно. Опять умолкли. Вновь зазвенели, сильно и зло. Будто стреноженные кони встряхивали удилами в горящей степи. Или узники – долго, гневно, все отчаяннее – цепями, прикрепленными к столбу, в подвале, заливаемом половодьем.

И вдруг бубен ахнул – так гулко, нежданно и режуще внятно, что по кругу окаменелых булгар, по ряду пленных, распластавшихся под телегами, прокатился крик ужаса.

И загудело, зарокотало в раскаленном воздухе, словно кто-то черный, неохватный, склонившись над станом, произносил жестоким голосом слова упрека и угрозы.

И лохматое пылающее чудище, с маху ударяя колотушкой в бубен, медленно двинулось окрест трескучего костра, мерными рывками поворачиваясь вокруг себя, вытягивая лапу, сгибая колено, плавно вскидываясь то на левой, то на правой мохнатой ноге.

Когда, однообразно дергаясь, диво ступало меж костром и загоном, то темнело до жаркой, багровой черноты с дымным рыжим налетом, переходящим в белые пятна по растрепанным бокам, и пораженным пленным казалось, оно извивается прямо в костре.

Грохот нарастал до нестерпимости, тоскливо стихал. Ветер охапками отрывал от костра огонь и дым, кидал их к подножию каменной бабы, накренившейся на холме, и она, золотистая, важной участницей радения строго глядела сверху на сборище.

– Колдуют, – прохрипел Идар. Засмотрелись – забыли спину ему салом натереть.

У Руслана самого спину, жутью исхлестанную, будто инеем обнесло. Один из пленных, Карась, сказал, задыхаясь:

– Я малость разумею по-ихнему. На торге встречались на Хортице. Слыхал сегодня – князь их плох. Кияне ранили.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Сверкает огонь.

Оцепенели булгары, будто зелье сонное пили.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Блещет огонь.

Онемели, одурели пленники.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Свищет огонь.

Быстрее. Быстрее. Быстрее.

Грохочет бахши.

Пляшет бубен.

Кричит огонь.

…Ох, трудно. Невмоготу. Троится в глазах.

Грохочет огонь.

Стонет бубен.

Рычит бахши.

…Булгары сиротливо завыли.

Грохочет мозг.

Скачет бахши.

Стонет огонь.

…Пленные принялись подвывать.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Плачет огонь.

Быстрее. Быстрее, Быстрее.

Грохочет бубен…

Грохочет бубен…

Грохочет бубен…

…Пляшет бахши.

…Пляшет бахши.

…Пляшет бахши.

Блещет огонь…

Блещет огонь…

Блещет огонь…

Быстрее!

Быстрее!

Быстрее!

Бахши с воплем рухнул наземь.

Идар с жутким ревом встал на колени, запрокинул голову. С яростью вонзил ногти в лоб, глаза, губы, десны. Вскочил, перемахнул через телегу – и жадно слился с пламенем.

– Сильный бахши, – говорили наутро в стане.

– Знахарь Кубрат, – усмехались юнцы, которые, конечно, знали больше всех, – бог Хан-Тэнгре еще не удосужился их высечь, – уж каких заклинаний не шептал над раной. Чем ее только не пользовал. Золой посыпал. Козье легкое, творог, баранью шкуру свежею прикладывал. Натирал горячим корнем чемеричным. Смазывал топленым жиром. Ничего не помогло. А бахши…

Пожилые, бывалые, битые:

– Нет. Кубрат тоже сильный. Но он – знахарь. Знахарь лечит травами, листьями. Толченой костью. Ртутью, серебром. Кровью птиц и зверей. Он лечит тело. Он над душою не властен. Над нею властен бахши.

– А душу Хунгара, сказал бахши, похитили злые духи. Душа бахши пустилась искать душу хворого бека. Оказалось, злые духи спрятали ее в тело уруса. Урус был слабый, больной после плетей – вот и сумели втиснуть. Помните, как страшно он закричал? Духи не хотели отдавать бекову душу, и душа бахши схватилась с ними.

– Это когда бахши кружился?

– Тогда он летел в потустороннем мире. Боролся с духами, видно, когда упал, стал биться, корчиться на земле, испуская пену.

– А-а…

– Душа бахши кинула тело уруса в огонь, чтоб высвободить душу Хунгара. И душа Хунгара вернулась к хозяину.

– А куда урусова девалась?

– Кто знает. Может, у них вовсе нет души.

– Почему?

– Не люди.

– У всех есть душа. Даже у камней.

– Ну, тогда улетела к себе домой, на Русь.

– Или бродит где-то здесь. Берегите детей.

– Очень сильный бахши.

– Проснулся?

– Спит. Желтый, тихий. Не лучше Хунгара.

– Устал. Легко ли – сражаться с духами.

– Сильный бахши.

– Хунгар-то – сразу очнулся, пить вопросил.

– Как он теперь?

– Лежит с открытыми глазами. Даже говорит. Правда, шепотом. Чуть живой.

– Ничего, окрепнет. Теперь пойдет на поправку. Душа вернулась к хозяину…

– Зачем звал?

Смотрит в сторону. Угрюмая. Как всегда.

Хунгар исказил серые губы в усмешке.

– Хоть бы для виду спросила, лучше мне, хуже. Может, хочу чего. Ведь хворый. Чужие, совсем чужие – и те не бессердечны к хворому. Пусть показную, но выказывают заботу. Так заведено между людьми. А ты – жена.

Не шелохнулась.

Чудовище. К чему тебе красота, создание бездушное? Красота – доброта. Ей положено быть нежной. Только тогда от нее тепло и радость. Со сварливостью, черствостью, тупостью – она страшнее уродства. Уродство небольшое несчастье. От него плохо лишь уроду. Злая красота – беда для всех.

Хунгар будто впервые увидел жену.

Вот дрянь. Кто ты есть, в самом деле? Чьих чистых кровей, что налилась до бровей, как мех по завязку – пенистым кумысом, этаким достоинством босым? Дочь нищих: глупого оборванного сказочника и готской рабыни, готовой на все ради хлеба. Отребье. В грязных ромейских вертепах, средь вонючих шлюх место твое, а не в шатре степного бека.

Смотрите, а? Всякую пеструю козявку изводит зуд казаться синей бабочкой.

Сколько сил, сколько дум, и тревог, и времени ухлопал Хунгар, лелея пустое место. Нет. Ничтожество – не пустое место. Хуже. Пустое место безвредно. Ничтожество – опасно, ядовито. Оно жалит. Сколько зла пришлось снести от гадкой твари.

Надо было прогнать ее к бесу, а лучше – продать в Корсунь, в дом терпимости, и отца ее туда – прислужником, завести ораву толстозадых жен и ласкать их себе на здоровье.

Жаль, поздно поумнел.

Н-ну, ничего. Он возьмет свое напоследок.

– Прочь, чертова дочь! – гаркнул Хунгар по-былому. – Эй, есаул! Спишь, осел? Грох в горох твою мать. Живо найди мне Уйгуна.

…Голова гудит, в сердце боль. Серую похлебку, которую дают раз в день, по утрам, – проворонишь, до завтра сиди голодный, – и ту не хочется есть.

• Предыдущая
• 15/16
• Следующая