История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/92
• Следующая

что радикалы и революционеры. Отношение его к активным революционерам

было двойственным. Он был принципиально против насилия и, соответственно,

против политических убийств. Но была разница в его отношении к

революционному террору и правительственным репрессиям. Убийство

Александра II революционерами в 1881 г. не оставило его безучастным, но он

написал письмо с протестом против казни убийц. В сущности Толстой стал

великой силой на стороне революции, и революционеры признавали это, со

всей почтительностью относясь к «великому старику», хотя и не принимали

учения о «непротивлении злу» и презирали толстовцев. Согласие Толстого с

социалистами усилило его собственный коммунизм – осуждение частной

собственности, особенно земельной. Методы, которые он предлагал для

уничтожения зла, были иными (в частности, добровольное отречение от всяких

денег и земли), но в своей негативной части его учение в этом вопросе

совпадало с социализмом.

Обращение Толстого было в значительной степени реакцией его

глубинного рационализма на тот иррационализм, в который он впал в

шестидесятые-семидесятые годы. Его метафизику можно сформулировать как

отождествление принципа жизни с Разумом. Он, как Сократ, смело

отождествляет абсолютное благо с абсолютным знанием. Его любимая фраза –

«Разум, т. е. Благо», и в его учении она занимает такое же место, как у Спинозы

Deus sive Natura (Бог или [то есть] природа – лат. ). Знание – необходимое

основание блага, это знание присуще каждому человеку. Но оно омрачено и

задавлено дурным туманом цивилизации и мудрствований. Нужно слушаться

только внутреннего голоса своей совести (которую Толстой склонен был

отождествить с кантовским Практическим Разумом) и не позволять фальшивым

огням человеческого мудрствования (а тут подразумевалась вся цивилизация –

искусство, наука, общественные традиции, законы и историче ские догматы

теологической религии) – не позволять этим огонькам сбить тебя с пути. И все-

таки, несмотря на весь свой рационализм, толстовская религия остается в

некотором смысле мистической. Правда, он отверг мистицизм, принятый

Церковью, отказался принять Бога как личность и с насмешкой говорил о

10

Таинствах (что для каждого верующего является страшнейшим богохульством).

И тем не менее, высшим, окончательным авторитетом (как и в каждом случае

метафизического рационализма) для него является иррациональная

человеческая «совесть». Он сделал все, что мог, чтобы отождествить ее в

теории с Разумом. Но мистический daimonion возвращался все снова и снова, и

во всех толстовских важнейших поздних сочинениях «обращение» описывается

как переживание мистическое по своей сути. Мистическое – потому что личное

и единственное. Это результат тайного откровения, быть может,

подготовленного предварительным умственным развитием, но по своей сути,

как и всякое мистическое переживание, непередаваемого. У Толстого, как это

описано в Исповеди, оно было подготовлено всей предыдущей умственной

жизнью. Но все чисто рациональные решения основного вопроса оказались

неудовлетворительными, и окончательное разрешение изображается как ряд

мистических переживаний, как повторяющиеся вспышки внутреннего света.

Цивилизованный человек живет в состоянии несомненного греха. Вопросы о

смысле и оправдании возникают у него помимо его воли – из-за страха смерти –

и ответ приходит, как луч внутреннего света; таков процесс, который Толстой

описывал неоднократно – в Исповеди, в Смерти Ивана Ильича, в

Воспоминаниях, в Записках сумасшедшего, в Хозяине и работнике. Из этого

необходимо следует, что истину нельзя проповедовать, что каждый должен

открыть ее для себя. Это – учение Исповеди, где цель – не продемонстрировать,

но рассказать и «заразить». Однако позднее, когда первоначальный импульс

разросся, Толстой стал вести проповедь в логических формах. Сам он никогда

не верил в действенность проповеди. Это его ученики, совершенно иного

склада люди, превратили толстовство в учение-проповедь и подтолкнули к

этому и самого Толстого. В окончательном виде учение Толстого практически

лишилось мистического элемента, и его религия превратилась в

эвдемонистическую доктрину – доктрину, основанную на поисках счастья.

Человек должен быть добр, потому что это для него единственный способ стать

счастливым. В романе Воскресение, написанном тогда, когда толстовское

учение уже выкристаллизовалось и стало догматическим, мистиче ский мотив

отсутствует и возрождение Нехлюдова – простое приспособление жизни к

нравственному закону, с целью освободиться от неприятных реакций

собственной совести. В конце концов Толстой пришел к мысли, что

нравственный закон, действующий через посредство совести, является законом

в строго научном смысле, подобно закону тяготения или другим законам

природы. Это сильно выражено в заимствованной у буддистов идее Кармы,

глубокое отличие которой от христианства в том, что Карма действует

механически, без всякого вмешательства Божественной благодати, и является

непременным следствием греха. Нравственность, в окончательно

кристаллизовавшемся толстовстве, есть искусство избегать Кармы или

приспособиться к ней. Нравственность Толстого есть нравственность счастья, а

также чистоты, но не сострадания. Любовь к Богу, т. е. к нравственному закону

в себе, есть первая и единственная добродетель, а милосердие и любовь к

ближнему – только следствия. Для святого от толстовства милосердие, т. е.

собственно чувство любви, необязательно. Он должен действовать как если бы

он любил своих ближних, и это будет означать, что он любит Бога и будет

счастлив. Таким образом, толстовство прямо противоположно учению

Достоевского. Для Достоевского милосердие, любовь к людям, жалость –

высшая добродетель и Бог открывается людям только через жалость и

милосердие. Религия Толстого абсолютно эгоистична. В ней нет Бога, кроме

нравственного закона внутри человека. Цель добрых дел – нравственный покой.

11

Это помогает нам понять, почему Толстого обвиняли в эпикурействе,

люциферизме и в безмерной гордыне, ибо не существует ничего вне Толстого,

чему бы он поклонялся.

Толстой всегда был великим рационалистом и его рационализм нашел

удовлетворение в великолепно сконструированной системе его религии. Но жив

был и иррациональный Толстой под отвердевшей коркой кристаллизовавшейся

догмы. Дневники Толстого открывают нам, как трудно ему было жить согласно

своему идеалу нравственного счастья. Не считая первых лет, когда он был

увлечен первичным мистическим импульсом своего обращения, он никогда не

был счастлив в том смысле, в каком хотел. Частично это происходило от того,

что жить согласно своей проповеди оказалось для него невозможным, и от того,

что семья оказывала его новым идеям постоянное и упрямое сопротивление. Но

кроме всего этого в нем всегда жил ветхий Адам. Плотские желания обуревали

его до глубокой старости; и никогда его не покидало желание выйти за рамки –

желание, которое породило Войну и мир, желание полноты жизни со всеми ее

радостями и красотой. Проблески этого мы ловим во всех его писаниях, но этих

проблесков мало, потому что он подчинял себя строжайшей дисциплине.

Но у нас есть портрет Толстого в старости, где иррациональный,

полнокровный человек предстает перед нами во всей осязаемой жизненности –

горьковские Воспоминания о Толстом, гениальный портрет, достойный

оригинала.

Когда распространилось известие об обращении Толстого, люди

• Предыдущая
• 4/92
• Следующая