История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 41

• Предыдущая
• 41/60
• Следующая

– Очень хорошо. Что же ты ему ответишь?

– Завтра ты увидишь мое письмо. Я скажу ему вежливо, но без всяких уверток, что я люблю тебя и счастлива, и что в такой ситуации мне невозможно воспользоваться счастливым случаем, который предоставляет мне судьба в виде его персоны. Я скажу ему также, что, будучи разумной, я вижу, что не должна отказываться от его руки, но, сходя с ума от любви, могу только понадеяться на бога.

– Я нахожу обороты твоего письма превосходными, потому что, чтобы отклонить такое предложение, у тебя не может быть других доводов, чем те, что ты изложила; кроме того, было бы странно пытаться скрыть тот факт, что мы любим друг друга, потому что это слишком бросается в глаза. Несмотря на все это, мой ангел, это письмо меня печалит.

– Почему же, дорогой друг?

– Потому что я не могу предложить тебе немедленно сотню тысяч франков.

– Ах, мой друг! Они мне не нужны. Ты, разумеется, человек, не созданный для бедности, но, тем не менее, я чувствую, что ты сделал бы меня счастливой, даже разделив со мной свою бедность.

Мы наградили друг друга обычными знаками нежности, которые дают друг другу счастливые любовники в подобной ситуации, но в пафосе чувств облачко грусти посетило наши души. Нежная влюбленность, кажется, удваивает силы, но это не так. Амур – это безумный малыш, который хочет, чтобы его питали смехом и играми; иная пища его угнетает.

На следующий день она написала Лебелю, как и решила в первый момент после получения этой серьезной новости; и в то же время я счел своим долгом написать г-ну де Шавиньи письмо, продиктованное любовью, чувством и философией. Я попросил у него разъяснений по этому делу, не скрывая, что влюблен, но в то же время, будучи порядочным человеком, чувствую, надрывая себе сердце, что ставлю препятствие на пути к стабильному счастью Дюбуа.

Мое письмо доставило ей большое удовольствие, потому что ей было очень интересно знать, что думает посол об этом деле.

Получив от м-м д’Юрфэ рекомендательные письма для Лозанны к маркизу де Жеантиль д’Ангалери и к барону де Бавуа, в то время полковнику, владельцу полка Бала, к ее дяде и ее тете, я решил поехать и провести там две недели. Моя бонна была этим очень обрадована. Когда любят, думают, что объект любви этого достоин, и что все должны завидовать тому счастью, которое видят в другом.

Г-н де М.Ф., член совета Двухсот, с которым я познакомился за ужином у м-м де ла Саон, стал моим другом. Он зашел ко мне повидаться, и я представил ему мою бонну; он отнесся к ней как к моей жене; он представил ее на прогулке своей жене и пришел к нам ужинать вместе с нею и со своей старшей дочерью по имени Сара, тринадцати лет, брюнеткой, очень красивой, которая, обладая тонким умом, заставляла нас смеяться своим наивностям, силу которых прекрасно понимала. Ее искусство создавало впечатление о ее невинности, каковое ее отец и мать в ней и предполагали.

Эта девочка объявила себя влюбленной в мою бонну; она осыпала ее разнообразными ласками; она являлась часто к нам по утрам, спрашивая себе завтрак, и когда заставала нас в постели, называла мою бонну своей женой, заставляла ее хохотать, засовывая свою руку к ней под одеяло и щекоча ее, осыпая поцелуями, и говорила, что она ее маленький муж и что она хочет сделать ей ребенка. Моя бонна смеялась.

Однажды утром, тоже смеясь, я сказал, что она вызывает во мне ревность, что действительно я считаю ее маленьким мужчиной, и что я хочу видеть, ошибаюсь ли я. Говоря так, я хватаю ее, и хитрая шельма, говоря, что я ошибаюсь, но оказывая при этом лишь слабое сопротивление, предоставляет моим рукам полную свободу убедиться, что она девочка. После чего я оставляю ее, догадываясь, что она меня провела, потому что это мое выяснение было как раз то, чего она хотела, и моя бонна тоже мне это сказала, но поскольку я не беспокоился, я ей не поверил.

В следующий раз, войдя в момент, когда я вставал, и делая вид, что она влюблена в мою бонну, она сказала мне, что, убедившись, что она не мужчина, я не сочту дурным, если она ляжет на мое место. Моя бонна, у которой было желание посмеяться, говорит, что это хорошо, и маленькая Сара, прыгая от радости, скидывает платье, снимает юбку и падает на нее. Спектакль начинает меня интересовать. Я иду закрыть дверь. Моя бонна предоставляет ей свободу действий, плутовка, совсем голая, открыв все, что есть в другой красивого, принимается делать все, чтобы увенчать свой замысел, с таким множеством позиций, что мне приходит желание показать ей, как это бывает на самом деле. Она следит за всем с большим вниманием, вплоть до самого конца, выказывая большое удивление.

– Сделайте ей это еще раз, – говорит она.

– Я не могу, – отвечаю я, – потому что, ты видишь, я умер.

Притворяясь невинной, она предпринимает попытку меня восстановить, и достигает успеха; и теперь моя бонна говорит ей, что поскольку это ее заслуга, что я возродился, ей надлежит проделать так, чтобы я снова умер. Та говорит, что очень этого хочет, но у нее нет достаточно места, чтобы меня поместить, и говоря так, она принимает такую позу, что мне становится видно, что это правда, и что это не будет ее вина, если я не смогу этого сделать.

Состроив, в свою очередь, невинное и серьезное лицо человека, который очень хочет оказать любезность, я удовлетворяю хитрюгу, которая не подает нам никаких знаков, которые могли бы заставить нас предположить, что она не делала этого и в другие разы. Никаких проявлений страдания, никакого кровопролития, которое могло бы означать разрыв; но у меня достаточно оснований, чтобы заверить мою бонну, что Сара никогда не знала другого мужчину.

Ее благодарности, смешанные с уверениями ничего не говорить ни папа, ни маман, потому что они ее поругают, как ругали в прошлом году, когда она заставила проколоть себе уши без их позволения, заставили нас смеяться.

Сара знала, что мы не обмануты ее притворной простотой, но притворялась, что этого не знает, чтобы играть дальше свою роль. Кто научил ее этому искусству? Никто. Натуральный ум, менее редкий в детстве, чем в юности, но всегда редкий. Ее мать называла ее наивности предвестниками ума, но отец принимал их за глупости. Если бы она была глупа, наши насмешки это бы выявили, и она не пошла бы дальше. Я никогда ее не видел столь довольной, как тогда, когда ее отец сожалел о ее глупостях; она имитировала удивление, и, чтобы исправить первую, она говорила другую, еще более явную. Она задавала нам раз за разом все новые вопросы, на которые мы не знали, что ответить, смех становился наилучшим ответом, который мы могли дать, потому что их источник лежал в самых правильных рассуждениях. Сара могла бы, таким образом, подкрепить рассуждение аргументами и доказать нам, что глупость проявляется именно с нашей стороны, но тогда она бы вышла из своей роли.

Лебель не ответил Дюбуа, но посол написал мне письмо на четырех страницах, в котором доказывал мне разумно, что если бы я был стар, как он, и в состоянии сделать счастливой мою бонну также и после своей смерти, я ни в коем случае не должен был бы ее уступать, если она согласна со мной, но, поскольку я молод и не хочу на ней жениться, я должен не только согласиться на ее брак, который, вне всякого сомнения, сделает ее счастливой, но и постараться ее убедить дать свое согласие, и все это из тех соображений, что я, с моим опытом, должен предвидеть, что однажды в будущем я раскаюсь, что упустил этот случай, потому что невозможно, по его мнению, чтобы моя любовь через некоторое время не перешла в чистую дружбу, и тогда, я сам должен понять, мне станут необходимы новые увлечения; Дюбуа, в качестве просто друга, может только связать мою свободу и, соответственно, вызвать раскаяние, которое делает человека несчастным. Он сказал мне, между прочим, что когда Лебель рассказал ему о своем проекте, он был далек от того, чтобы ему отсоветовать это, он одобрил его, потому что моя прислуга, в тех нескольких случаях, когда он видел ее у меня, показалась ему вполне заслуживающей его дружбы, и поэтому он был бы рад видеть ее так хорошо обустроенной в его доме, где, без всякого ущерба для благопристойности, он мог бы наслаждаться очарованием ее ума, не оказывая, разумеется, никаких поползновений на другие ее прелести, о которых, в силу своего возраста, он не может и помышлять. Он окончил свое красноречивое письмо, сказав, что Лебель не влюбился в Дюбуа как молодой человек, но лишь после размышлений, и, соответственно, он ее не торопит. Она об этом узнает из письма, которое он ей готовит. Женитьба должна совершаться только на холодную голову.

• Предыдущая
• 41/60
• Следующая