Том 2. Тихий Дон. Книга первая - Шолохов Михаил Александрович - Страница 47

– Погоди, родимый!.. – Аксинья левой рукой хватала холодное стремя, правой прижимая завернутого в полу ребенка, и глядела ненасытно, и не было свободной руки, чтобы утереть слезы, падавшие из широко открытых немигающих глаз.

На крыльцо вышел Вениамин.

– Григорий, пан зовет.

Григорий выругался, взмахнул плетью и поскакал со двора. Аксинья бежала за ним следом, застревая в сугробах, засыпавших двор, и неловко вскидывая обутыми в валенки ногами.

На гребне Григорий догнал отца. Крепясь, оглянулся. Аксинья стояла у ворот, прижимая к груди закутанного в полу ребенка, ветер трепал, кружил на плечах ее концы красного шалевого платка.

Григорий поравнялся с санями. Поехали шагом. Пантелей Прокофьевич повернулся спиной к лошади, спросил:

– Значится, не думаешь с женой жить?

– Давнишний сказ… отгутарили…

– Не думаешь, стал быть?

– Стал быть, так.

– Не слыхал, что она руки на себя накладывала?

– Слыхал.

– От кого?

– В станицу пана возил, хуторных припало повидать.

– А Бог?

– Что ж, батя, на самом-то деле… что с возу упало, то пропало.

– Ты мне чертовую не расписывай! Я с тобой по добру гутарю, – озлобляясь, зачастил Пантелей Прокофьевич.

– У меня вон дитё; об чем гутарить? Теперича уж не прилепишься.

– Ты гляди… не чужого вскармываешь?

Григорий побледнел: тронул отец незарубцованную болячку. Все время после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе, таясь перед Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он часто подходил к люльке, всматривался, выискивая в розово-смуглом лице ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и раньше. Темно-русый, почти черный был и Степан, – как узнать, чью кровь гоняет сердце по голубеющей сетке жил, просвечивающей под кожей ребенка? Временами ему казалось, что дочь похожа на него, иногда до боли напоминала она Степана. К ней ничего не чувствовал Григорий, разве только неприязнь за те минуты, которые пережил, когда вез корчившуюся в родах Аксинью со степи. Раз как-то (Аксинья стряпала на кухне) вынул дочь из люльки и, сменяя мокрую пеленку, почувствовал острое, щиплющее волнение. Воровато нагнулся, пожал зубами красный оттопыренный палец на ноге.

Отец безжалостно кольнул в больное, и Григорий, сложив на луке ладони, глухо ответил:

– Чей бы ни был, а дитя не брошу.

Пантелей Прокофьевич, не поворачиваясь, махнул на лошадей кнутом.

– Наталья спортилась с того разу… Голову криво держит, будто параликом зашибленная. Жилу нужную перерезала, вот шею-то и кособочит.

Он помолчал. Скрипели полозья, кромсая снег; щелкал подковами, засекаясь, Григорьев конь.

– Что ж она, как? – спросил Григорий, с особенным вниманием выковыривая из конской гривы обопревший репей.

– Очунелась, никак. Семь месяцев лежала. На Троицу вовзят доходила. Поп Панкратий соборовал… А посля отошла. С тем поднялась, поднялась и пошла. Косу-то пырнула под сердце, а рука дрогнула, мимо взяла, а то б концы…

– Трогай под горку. – Григорий махнул плетью и, опережая отца, брызгая в сани снежными, из-под копыт, ошлепками, зарысил, привстав на стременах.

– Наталью мы возьмем! – кричал, догоняя его, Пантелей Прокофьевич. – Не хочет баба у своих жить. Надысь видал ее, кликал, чтоб шла к нам.

Григорий не отвечал. До первого хутора ехали молча, и больше разговора об этом Пантелей Прокофьевич не заводил.

За день сделали верст семьдесят. На другие сутки (в домах уже зажгли огни) приехали в слободу Маньково.

– А в каком квартале вешенские? – спросил Пантелей Прокофьевич у первого встречного.

– Держи по большой улице.

На квартире, в которую попали, стояло пять призывников с провожавшими их отцами.

– С каких хуторов? – осведомился Пантелей Прокофьевич, заводя лошадей под навес сарая.

– С Чиру, – густо ответили из темноты.

– А с хутора?

– С Каргина есть, с Наполова, с Лиховидова, а вы откель?

– С Кукуя, – засмеялся Григорий, расседлывая коня и щупая вспотевшую под седлом конскую спину.

Наутро станичный атаман Вешенской станицы Дударев привел вешенцев на врачебную комиссию. Григорий увидел хуторных ребят-одногодков; Митька Коршунов на высоком светло-гнедом коне, подседланном новехоньким щегольским седлом, с богатым нагрудником и наборной уздечкой, еще утром проскакал к колодцу и, завидев Григория, стоявшего у ворот своей квартиры, прожег мимо, не здороваясь, придерживая левой рукой надетую набекрень фуражку.

В холодной комнате волостного правления раздевались по очереди. Мимо сновали военные писаря и помощник пристава, в коротких лакированных сапожках частил мимо адъютант окружного атамана; перстень его с черным камнем и розовые припухшие белки красивых черных глаз сильнее оттеняли белизну кожи и аксельбантов. Из комнаты просачивались разговор врачей, отрывистые замечания.

– Шестьдесят девять.

– Павел Иванович, дайте чернильный карандаш, – близко, у двери, хрипел похмельный голос.

– Объем груди…

– Да, да, явно выраженная наследственность.

– Сифилис, запишите.

– Что ты рукой-то закрываешься? Не девка.

– Сложен-то как…

– …хуторе рассадник этой болезни. Необходимы особые меры. Я уже рапортовал его превосходительству.

– Павел Иванович, посмотрите на сего субъекта. Сложен-то каково?

– М-да-а-а…

Григорий раздевался рядом с высоким рыжеватым парнем с хутора Чукаринского. Из дверей вышел писарь, морщиня на спине гимнастерку, четко сказал:

– Панфилов Севастьян, Мелехов Григорий.

– Скорей! – испуганно шепнул сосед Григория, краснея и выворачивая чулок.

Григорий вошел, неся на спине сыпкие мурашки. Его смуглое тело отливало цветом томленого дуба. Он конфузился, глядя на свои ноги, густо поросшие черным волосом. В углу на весах стоял голый угловатый парень. Кто-то, по виду фельдшер, передвинув мерку, крикнул:

– Четыре, десять. Слезай.

Унизительная процедура осмотра волновала Григория. Седой, в белом, доктор ослушал его трубкой, другой, помоложе, отдирал веки и смотрел на язык, третий – в роговых очках – вертелся позади, потирая руки с засученными по локоть рукавами.

– На весы.

Григорий ступил на рубчатую холодную платформу.

– Пять, шесть с половиной, – щелкнув металлической навеской, определил весовщик.

– Что за черт, не особенно высокий… – замурлыкал седой доктор, за руку поворачивая Григория кругом.

– Уди-ви-тельно! – заикаясь, поперхнулся другой, помоложе.

– Сколько? – изумленно спросил один из сидевших за столом.

– Пять пудов, шесть с половиной фунтов, – не опуская вздернутых бровей, ответил седой доктор.

– В гвардию? – спросил окружной военный пристав, наклоняясь черной прилизанной головой к соседу за столом.

– Рожа бандитская… Очень дик.

– Послушай, повернись! Что это у тебя на спине? – крикнул офицер с погонами полковника, нетерпеливо стуча пальцем по столу.

Седой доктор бормотал непонятное, а Григорий, поворачиваясь к столу спиной, ответил, с трудом удерживая дрожь, рябью покрывшую все тело:

– С весны простыл. Чирьяки это.

К концу обмера чины, посоветовавшись за столом, решили:

– В армию.

– В Двенадцатый полк, Мелехов. Слышишь?

Григория отпустили. Направляясь к двери, он услышал брезгливый шепот:

– Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда? У него одни глаза…

– Переродок! С Востока, наверное.

– Притом тело нечисто, чирьи…

Хуторные, ожидавшие очереди, окружили Григория.

– Ну как, Гришка?

– Куда?

– В Атаманский небось?

– Сколько заважил на весах?

Чикиляя на одной ноге, Григорий просунул ногу в штанину, ответил сквозь зубы:

– Отвяжитесь, какого черта надо? Куда? В Двенадцатый полк.

– Коршунов Дмитрий, Каргин Иван. – Писарь высунул голову.

На ходу застегивая полушубок, Григорий сбежал с крыльца.

Ростепель дышала теплым ветром, парилась оголенная местами дорога. Через улицу пробегали клохчущие куры, в лужине, покрытой косой плывущей рябью, шлепали гуси. Лапы их розовели в воде, оранжево-красные, похожие на зажженные морозом осенние листья.