Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич - Страница 113

Точно такое же отношение, как и к женщине, возникает в отношении и сферы желаний — в первую очередь, половых. Желания, как и женщины, определенным образом допускаются, поскольку уничтожить, искоренить их до конца даже рассудочным и благоразумным мужам не удавалось, но они проходят тщательную цензуру, разделяются на разрешенные (но обязательно урегулированные) и запрещенные, терпимые и нетерпимые. В любом случае, область желаний изгоняется на периферию, десакрализуется, скрывается где-то на женской половине дома, на кухне или конюшне, закутывается в чадру и периодически подвергается наказанию. В русском православном «Домострое» рекомендуется регулярно «учить» (т.е. избивать) супругу и детей, причем это рассматривается как своего рода «супружеская обязанность» мужчины. Того, кто периодически не бил жену до полусмерти, могли заподозрить в «ереси». Правда для этого не рекомендовалось использовать бревна, доски и колья — особенно, если жена была беременна, а дитя мало собой.

Женщина как абсолютно иное

Находясь всегда под рукой и постоянно путаясь под ногами, женщина (как желание) в креационистской модели постепенно становилась «абсолютно иным» для мужчины. Её ум автоматически вменялся за глупость; её видение мира считалось близорукостью, предрассудками и слепотой; её отношения с людьми и вещами казались примитивными и недоразвитыми; её характерные занятия считались чем-то недостойным мужчины, второсортным, ущербным. «Абсолютно иное» женского начала для мужской патриархальной культуры монотеистических обществ означало практически «ничто»; никто из мужчин не собирался разбираться в структуре этого «абсолютного иного» — оно было налицо, но приравнивалось к ничто.

В XX веке мыслители искали «абсолютно иного» в малых затерянных на краю света народах, в экзотических культах и экстравагантных ритуалах, тогда как, на самом деле, в течение долгих тысячелетий это «абсолютно иное» копошилось на наших кухнях, молча или болтая без умолку, бубня что-то нечленораздельное, навязчиво присутствуя, подчас развлекая, но будучи неспособным пробить высокомерную стену мужской рациональности, после конца андрогината отождествившей всё, что ею не является, с ничто.

А если взглянуть на это глазами женщины? Представляете, какое это колоссальное испытание — считаться в течение бесконечных веков побочным недоразумением, слышать споры о том, «человек ли женщина»... В наиболее последовательном патриархате ответ, кстати, однозначный: «Не человек, никакой не человек, что-то отдаленно его напоминающее». Но и в отношении обезьян древние римляне удивлялись, говоря: «simian quaem similes turpissima bestia nobis («обезьяна, как же эта зверюга на нас-то похожа»...)

Границы символизма полов в креационизме

Хотя в креационизме мужчина замещает Бога в творении, а женщина, в определенном смысле, замещает само творение (т.е. ничто, отсюда, кстати, проистекает идея её ничтожности), оба пола выступают только как символы. Отличие от манифестационистской онтологии пола в том, что мужчина, указывая на Бога, им не является, являться не может. Их природы различны, поэтому, выступая как символ Бога, он одновременно выступает как принципиально «не Бог». И сколько бы мужчина ни развивал свои мужские качества, он от своей тварной природы никуда не уйдёт. Вопрос только в том, хорошо или плохо мужчина будет справляться со своей функцией. Если хорошо, то он получит вознаграждение, если плохо — наказание; но никогда ему не стать Тем, от имени Кого он действует, кого символизирует.

То же самое верно и в отношении женщины. Она символизирует творение, космос, «внешний мир»; но она никогда не может перестать быть земной женщиной и взлететь, как птица, превратиться в ворону или разлиться рекой. Истории о ведьмах и превращения волшебных сказок являются следами домонотеистических культур: там ведьмы и оборотни были обычным явлением, так как непроходимых границ между символизирующим и символизируемым не было. В манифестационизме символизм полов означал возможность прямого и совершенного отождествления. В креационизме такое отождествление более невозможно, и это ограничивает онтологию пола. Реализация полового архетипа (по крайней мере, мужского) ещё представляет собой религиозную, моральную и даже символическую ценность, но граница такой реализации уже строго прочерчена.

Пол в монотеистических религиях сакрализован (через гендерный дуализм и освящение патриархата), но более не сакрален.

Дезонтологизация эроса

Очевидно, что в креационизме ценность эротического начала, энергии тяготения полов друг к другу, теряет своё значение, свою центральность, свой космологический смысл. То, что развертывается между мужчиной и женщиной, также более не сакрально.

То, что женщину притягивает к мужчине, еще допустимо. Она ищет хозяина, хочет уйти от своей внутренней греховной природы, хочет послужить и исправиться... Поэтому она стремится выйти замуж. В целом похвально. Но вот то, что притягивает мужчину к женщине, есть слабость и, в каком-то смысле, грех. Мужской аскетизм в монотеизме достигает своих высот. Одинокий мужчина — это правильный мужчина, образцовый мужчина. Он предан разуму, выполняет предписания Бога, сосредоточен на упорядочивании своего поведения и мира вокруг себя. Если в манифестационизме мужская аскеза касалась только той личности, которая её практиковала, то теперь аскетизм становится социальной добродетелью, общественным идеалом. Чем строже мужчина контролирует желания, тем он более мужчина. Место эросу не остается никакого. Энергии притяжения в направлении женщины полностью переносятся в область дьявола.

Эрос утрачивает свою мистическую и онтологическую функцию, но всё же не до конца. Брак в монотеистических традициях — по меньшей мере, в иудаизме и (особенно) христианстве — рассматривается как таинство и, следовательно, сакрализируется. Здесь очень важно обратить внимание на следующее: сакрализируется не сама любовь между мужчиной и женщиной (т.е. эрос — он-то как раз остается под подозрением), сакрализируется форма социального общежития мужчины и женщины, т.е. воля и намерение вступающих в брак поместить свои желания в рассудочную конструкцию религиозных нормативов. Церковный брак придает половым отношениям социальную легитимность, но не освящает саму мотивацию брака. И поэтому в обряде покаяния больше всего вопросов, как правило, связано с тем, не выходили ли супружеские отношения (все остальные категорически порицались) за рамки жестко определенных и постоянно уточняющихся норм.

Показательно, что в исламе брак не имеет сакрального характера, и намеки на онтологизацию пола мы встречаем только у исламских мистиков-суфиев, которые в форме любовной лирики подчас преподносили свои метафизические учения о достижении единства с Творцом.

В христианской традиции брак считается церковным таинством, и некоторые детали обряда венчания и связанные с ним святоотеческие комментарии позволяют предположить, что здесь мы всё же имеем дело с отголосками мифа об андрогине («да будут двое единой плотью» и т.д.). Супружеская пара, сочетавшаяся законным браком, вместе с детьми рассматривается церковным учением как единая личность, как домашняя церковь или цельная и нерасчленимая ячейка христианского общества.

Вообще в христианстве теме любви уделяется гораздо больше внимания, чем в остальных креационистских традициях, но святые отцы всячески подчеркивали, что речь идёт не просто о любви, но её христианском понимании — как почтения, уважения, братского сочувствия. Это любовь бесполая, родственная, социальная. Чтобы подчеркнуть это различие, греческие богословы использовали для обозначения любви в христианском смысле особого термина «агапе», вместо космологического и прекрасно известного греческой традиции, нагруженного онтологическим содержанием термина «эрос».