Поворотный круг - Комар Борис Афанасьевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая

И только к утру Анатолий все-таки вздремнул. Проснулся от взрыва.

Неподалеку от того места, где сидели они с майором, разорвалась граната. Когда рассеялся дым, все узнали, что ночью умер красноармеец-узбек; вокруг него, соблюдая обычай, уселись земляки и принялись его оплакивать. Гитлеровец с вышки бросил в толпу гранату.

Анатолий огляделся по сторонам. Отовсюду на него смотрели безучастными глазами люди в натянутых на уши пилотках. Одни — отечные, неестественно располневшие, другие — худые и сгорбленные. Люди медленно умирали от голода…

От соседа, молчаливого, обросшего, узнали, что есть в лагере почти не дают. Очень много больных, раненых. При лагере официально существовал госпиталь. Гитлеровские врачи Фрюхте и Гредер ежедневно делали какие-то уколы всем тем, кто попал к ним в госпиталь, но на второй день больные умирали. Вот почему пленные не хотели идти в «госпиталь». Тогда Фрюхте и Гредер сами ходили по лагерю и указывали полицаям, каких больных насильно тащить в «больницу». От истощения и голода кое-кто из пленных не выдерживал и сходил с ума. Таких вылавливали и здесь же, возле лагеря, расстреливали из автомата.

В тот день майор и Анатолий с утра до вечера блуждали по лагерю, где на вытоптанной глинистой земле не было ни единой травинки — все съедено пленными. Они ко всему присматривались, прислушивались, расспрашивали.

Иногда по лагерю объявляли:

— Иван Чиж! Иди к воротам, к тебе пришла жена!

Или:

— Дмитрий Лихошка! Пришла мать…

Тогда сразу же кто-то вскакивал и бежал к воротам. Но порой никто не откликался и не бежал на свидание с родными.

Чаще передавали объявления:

— «Пленные! Кто хочет служить в полиции или в специальных войсковых соединениях, немедленно объявитесь! Немецкое командование предоставит вам приличное жалование, паек и обмундирование».

Но люди не двигались. Они лежали на твердой, вытоптанной земле и молча ждали смерти. Редко-редко кто-то, глядя на товарищей вороватыми голодными глазами, шел записываться в полицию. Таких ненавидели и презирали.

Тихо в лагере. Стража дремлет на вышках. Медленно тянется час за часом, только изредка какой-то сумасшедший запоет или закричит, тогда его пристреливают, и опять все погружается в дремоту.

Чтобы развлечься, гитлеровцы придумали разные соревнования. Большим охотником до всяких выдумок был унтер-офицер Нидерайд, прозванный в лагере «усатой собакой». У Нидерайда было тупое квадратное лицо, черные усики-соплячки и черные мутные глаза. Унтер-офицер был зол на весь мир и всю свою злобу вымещал на пленных. Когда заступал на дежурство Нидерайд, лагерь сникал и настораживался в ожидании неизбежной беды. Все старались пристроиться где-то сзади, кто залезал в норы, которые вырывали в глиняных стенах, чтобы спрятаться от холода и непогоды, кто просто ложился на землю лицом вниз…

Фашист развлекался так: натягивал на колья проволоку и предлагал соревноваться — кто первый перебьет из пистолета проволоку. Как правило, никому из охранников и полицаев это не удавалось. Тогда Нидерайд выхватывал из кобуры парабеллум, прицеливался, и с первого выстрела проволока, жалобно звякнув, распадалась надвое. Потом «усатая собака» кидался в лагерь, и от него, словно ошпаренные, разбегались в разные стороны пленные. Кто попадался на пути, того настигала внезапная смерть.

Был еще один негодяй, по имени Артур. Этот — из колонистов. Чтобы выслужиться у начальства, Артур безжалостно бил пленных тяжелой суковатой палкой. Таких палок у него в запасе был не один десяток, за каждое дежурство пять-шесть таких дубинок ломалось в щепки. Он бил кого попало и за что попало, а то и просто так, для «острастки», как он сам говорил.

— Чего глаза выпятили, варвары? — кричал Артур и бил первого попавшегося. — Разве я не вижу, как ваше змеиное жало переполняется ядом? Вас нужно перебить всех, как собак…

И палка опускалась на головы и спины ни в чем не повинных людей. Когда и это надоедало Артуру, он начинал рыскать по лагерю, выискивая пленных с более или менее пригодными сапогами или верхней одеждой. Найдя такого, он приказывал ему раздеться, разуться. Забирал одежду, обувь, обменивал их на самогон и устраивал пьянку.

Анатолий ходил по лагерю, прислушивался к разговорам пленных, расспрашивал, запоминал. Еще раз встретился с матросом. Теперь тот был уже в рваной шинели — выменял у кого-то на бушлат.

Насмотревшись на порядки в лагере, Анатолий прилег возле майора на сырую землю и сказал:

— Чем помочь, как остановить этот ужас? Протестовать?

Майор вздохнул:

— Не поможет. Перестреляют, и все. Здесь не так надо… Надо любой ценой бежать из этого ада.

Звякнул засов, скрипнула дверь камеры. Фельдфебель заглянул в лист бумаги и гнусавым голосом прогудел:

— Буценко Анатолий! Выходи!

Ребята вздрогнули. Сразу перед каждым возникла недавняя картина: вот так их вызывали там, в тюрьме, на допрос, а обратно чаще всего приносили на носилках. Неужели все начнется сначала?

Анатолий побледнел. Ледяной холод сжал сердце. Теперь, когда он наконец отоспался и наелся после длительного недосыпания и голода, когда в душу закрались несмелые и неясные огоньки надежды, ему не хотелось все начинать сначала. И вот — «Выходи!..». О, это короткое и резкое, как выстрел: «Выходи!..» Сколько раз он слышал его! Там, в тюрьме, было время, когда он машинально и бездумно шел на этот приказ, повторяя одно и то же: только бы вытерпеть… А теперь, когда появилась надежда на благополучный исход, бороться с самим собой стало еще трудней!..

В кабинете Вольфа ничто не предвещало беды. Мирно дремали на коврике овчарки, следователь приветливо встретил его, поздоровался, указал на стул:

— Садись, Толя. Садись, и поговорим начистоту. Понимаешь, как мужчина с мужчиной.

Вольф довольно долго и внимательно изучал Анатолия, потом вдруг спросил:

— Скажи, Толя, где твой отец?

Анатолия вопрос не взволновал.

— Отец мой давно умер, я еще был маленький.

— От чего умер твой отец?

— Мама говорила, что, когда отец ехал на лошадях, они чего-то испугались и понесли… Я его совсем не помню…

— Да-а… — Следователь пододвинул к себе папку, которая лежала на столе. — Запутанная история…

— Ничего нет запутанного. Люди умирают…

— Да, да, люди умирают, — повторил Вольф. — К сожалению, умирают ежедневно, ежечасно, ежесекундно… Так же и рождаются. Ты правильно заметил. Ошибся только в одном: твой отец не своей смертью умер, лошади его не убили. Его убили большевики.

— Кто? — вырвалось у Анатолия.

— Не удивляйся — я не ошибся. Они, именно они, большевики, убили твоего отца.

— Вранье!.. Выдумка!..

Вольф, наверное, ожидал такую реакцию. Он спокойно развязал папку, начал перебирать в ней какие-то материалы. Вытащил большую фотографию и показал юноше:

— Кто это?

С фотографии глядели вдумчивые серые глаза. Белая, расстегнутая по-летнему рубашка, загорелая шея, густые русые волосы.

— Не знаю…

— Твой отец. Твой родной отец. А теперь посмотри сюда…

Следователь вытащил бумагу, на которой было наклеено несколько маленьких фотографий того же человека — в профиль, анфас, в полный рост. Рядом два серых пятна — отпечатки пальцев.

— Узнаешь?.. Теперь пойдем дальше. Вот читай сам: «Враг народа… Десять лет в далеких лагерях…» А вот, — следователь перевернул страницу, — а вот собственный почерк твоего отца… Вот его подпись.

Вольф умолк, удовлетворенно потер лоб. Вчера разговор не получился, и он решил держать их порознь. А то смотрят друг на друга и молчат. Коллективное упорство, коллективный отпор… «Разделяй и властвуй…» Кому принадлежат эти знаменитые слова? Надо будет позаботиться, чтоб они не пользовались спасательным кругом коллективного отпора. И главное — каждого бить по самому больному, бить так, чтобы дыхание перехватило… Ведь для каждого своя рубашка ближе к телу. И есть дорожка, которая ведет к сердцу… Путь к сердцу Буценко я, кажется, уже нащупал, нашел. Вон ведь как он задумался… А я полагал, что с ним придется тяжелей всего, он, поди, заводила, их «комиссар»… Думай, думай, парень, это полезно…

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая