Каменный пояс, 1975 - Шишов Кирилл Алексеевич - Страница 76

Однажды в полдень необычно коротко и тревожно звякнул на моем редакционном столе телефон, однако в трубке пробасил ровный голос Васькина:

— Але! Энто кто вдоль телефона? Слушай сюды! На промплощадке пожар...

В прозрачное небо, прокаленное, подымался столб черного дыма. Горела контора промплощадки, ее штаб, размещенный в деревянном бараке. Пылало все: стены, крыша. Огонь угрожающе шумел, высовывая из окон длинные раскаленные языки. А вокруг сотни людей, пожарники в медных касках, водяные дуги...

Лишь позднее мы узнали, какую ловкость, находчивость и смелость проявил в этот час наш Васькин. Закутав голову телогрейкой, он выбил с размаху дверь в кабинет главного инженера, где хранились важные документы, а на стенах вместе с генеральным планом основных цехов завода были развешаны проекты и схемы. Без всего этого стройка остановилась бы на долгое время.

Потолок в кабинете уже горел, сверху сыпались искры и угли, путь назад был отрезан, в коридоре рухнули балки, но Васькин деловито и основательно, не суетясь и не спеша, как он все делал, по-хозяйски собрал со стен все нужное, сложил в огромный разукрашенный резьбой старинный дубовый стол, тщательно закрыл ящики, позвонил по телефону в редакцию, потом, управившись, выломал в окне железную решетку, поднял стол на плечи и вылез с ним наружу, где его уже дожидались артельщики.

— А чего! — сказал он, когда его похвалили. — Эко дело! Коль я могу! Вот кабы не мог...

Уже вечерело, на столе кипел самовар, вкусно пахло домашними шанежками. Разливая чай в чашки, хозяйка, женщина полнотелая и румяная, продолжала доказывать:

— Это ведь не баловство, не так себе: сегодня женился, а завтра развелся. Что за любовь, если ее хватает на день, на два! На всю жизнь, при любых трудностях, в радости и печали всегда рядышком, рука в руку, такая она всамделишная, от которой на земле тепло, уютно и жить хочется долго, не переставая. И не спорьте, что такой нет, что она выдумана кем-то, что вся-то любовь — поспал да ушел. Про мужиков многое не скажу, но посреди нас, женщин, может только отдельные штучки найдутся, коим все равно, каков мужик, лишь бы мужик! А если женщина самостоятельная, не ахти, прости господи, да честью своей дорожит, то уж, поверьте мне, не свихнется, не станет у каждого забора спину себе натирать. И вовсе не в том причина, что мужик красив и умен, и плечи у него широкие, и ты у него в руках, как пушинка, но исключительно вся причина в душе. Она ведь, душа-то, прирастает к другой, и уж никакой силой ее не оторвать. Мне за такими примерами ходить далеко не надо. Вот из окошка выгляну и сразу найду. Как раз через дорогу от нашего дома живет Дарья Степановна.

На той стороне улицы дом пятистенный, на четыре окна по фасаду, еще из старых деревенских построек. Но хорошо прибран, отремонтирован, нигде ничего не кособочится, не валится. В глубине открытого двора видна домашняя баня, тоже деревянная, с дерновой крышей, и сложенная у стены поленница дров. Дальше огород, где в густой зелени картофельной ботвы яркие шляпы подсолнухов.

— С нее и начнем! — говорит хозяйка, — А как же случилось? Конечно, не месяц назад, а уж годы прошли. Когда кончилась война, многие наши мужики не вернулись. Вечная им память за то! Вечный покой! Не пришел домой и Никифор, муж Дарьи Степановны, А ведь они как раз за полгода до начала войны поженились и тогда даже ребенка еще не успели прижить. В девятнадцать лет осталась Дарья солдаткой. Да вдобавок одна во дворе, без родителей. Не отрицаю, всякое в ту пору случалось от горя, от безнадежности, от скудности и тягости, кои пали бабам на плечи. Иная баба уже в годах, а не вытерпит, честью поступится то со стариком, то с дурачком, но с Дарьей не случилось такого, уж я-то знаю вернее-верного: мы же подружки с ней. Захотела бы, так у нее отбоя бы не было от охотников, падких на даровщинку. Молода ведь была, верткая, огневая, как взглянет, так любой заикаться начнет. А потому она соблюдала себя и давала охотникам-то от ворот поворот, что проводила мил дружка не в гости, не на гульбу, на труды, коих свет не видывал.

Ну, и после войны, уж по вдовьему положению, не то чтобы от горя замкнулась, а просто не попускалась верностью, не дозволяла честь замарать. Должность у нас в совхозе она занимала уже не малую, избирали ее председателем рабочкома, это значит — всегда на людях. И появилось тут немало приезжих. Небось, каждому лестно, взять себе в жены непотрепанную да видную и в делах серьезную, а в любви не студень, не заливную рыбу на блюде. Без конца холостые охотники к ней в женихи набивались. Даже инженер-механик Игорь Петрович, человек все ж таки с большим образованием и сам по себе городской, вдобавок на пять лет Дарьи моложе, а и тот целый год обивал пороги, обхаживал Дарью и отстал от нее нехотя, когда понял, что ничего ему не поддует, напрасные хлопоты. Я как-то спрашивала ее:

— Неужели собралась во вдовах засохнуть? Худо ведь без семьи.

— А я не верю, — говорила она, — никак не верю, что Никифора в живых уже нет. Похоронки-то на него не получала, нечем мне, в случае чего, перед ним оправдаться, да и нелюб никто, кроме него...

Все годы, сразу после войны, писала она письма-запросы по всяким адресам. Искала своего мужика. Но то ли писала не туда, куда надо, то ли затерялась где-то на Никифора учетная карточка, ответы не обнадеживали. Вот уж и сама-то Дарья начала вянуть, седые волосики на голове начали пробиваться, когда однажды все-таки натакалась. Жив оказался Никифор, только без рук, без ног и находился здесь же, у нас на Урале, в таком специальном госпитале, где бы самые трудные инвалиды войны могли доживать свой век. А потому Никифор о себе весточек не подавал, страдал там один, что считал свою жизнь напрочь конченной, и Дарью жалел. Пусть-де, хоть у нее этого горя не будет. А Дарья-то, как получила известие, в тот же день отпуск взяла, быстрехонько собралась в дорогу и неделю спустя привезла мужика домой.

Этак вот, ежели по справедливости рассудить, никто бы Дарью не осудил, не попрекнул черствостью, коли она побывала бы в том госпитале, повидала Никифора и оставила бы его на чужом попечении. Ни поесть, ни попить, ни на двор сходить сам не может, значит, надо его нянчить, как ребенка, хоть и пенсия ему назначена и своим куском хлеба он обеспечен. Но уж такая Дарья! Привезла Никифора, отскребла и отмыла с него войну, с лица, из глаз, все его горе сняла. Да чтобы не скучал Никифор, пока она на работе, не задумывался, а беспрестанно чуял бы и видел мир, устроила ему постель у окошка. Проходят люди мимо, на машине ли проезжают дорогой, а ни один не забудет шапку снять, поприветствовать. Люди ведь умеют ценить то, что свято хранится!

Вагон загнали в самый дальний,

Поросший лебедой тупик.

Теперь его покой печальный

Не потревожит проводник.

Ему уже в веселом гуле

Не колесить по всей стране.

Как будто трещины от пули,

Сеть паутины на окне.

Лишь ветер от вокзальных зданий

К нему доносит пестрый гам,

И горький дым воспоминаний

Над ним витает по ночам.

А память у него богата...

Он помнит рельсов гул и дрожь,

Мостов чугунные раскаты

И плавное круженье рощ.

Забыть ли, как поют колеса

Ту песню длинную без слов...

И пар — клочками по откосу,

Как будто пена с удилов.

Он помнит бомб кромешный грохот,

Целинной пахоты размах,

И сквозняки крутой эпохи

В его гудели тамбурах.