Каменный пояс, 1975 - Шишов Кирилл Алексеевич - Страница 47

Нашу часть каждый раз бросали в самое пекло. Но где бы ни приходилось бывать, не мог я не думать об Алексее. И вот теперь, когда здесь появился его отец, эти раздумья особенно обострились...

Повстречав как-то Ивана Даниловича, совсем было заговорил с ним об Алексее, но почему-то перешел на другое, служебное: спросил о состоянии оружия, о том, давно ли солдаты мылись в бане. Потом, памятуя о коварстве врага, приказал быть начеку и ушел на НП.

Был конец апреля, а мутная Ловать все еще не входила в берега, бурлила, пенилась, омывая сваи подорванных мостов. Половодью, казалось, не будет конца. В эти дни наша часть получила приказ — сняться с огневых позиций, не дожидаясь замены, и переправиться через Ловать в тыл. Мы поняли: нас переводят на другой фронт. В тот же вечер начали валить деревья, мастерить плоты: других средств переправы не было. На плоты ставили минометы, ящики с минами; грузили все, что могло понадобиться там, на другом фронте. Иван Данилович, выросший на большой реке, оказался хорошим кормчим: всю ночь гонял плоты между берегами и заслужил благодарность командира.

К рассвету вся часть была на левом берегу. Мы радовались, наконец-то вырвались из болот, хотя не имели никакого понятия, куда попадем и что там ожидает нас. В тот же день погрузились в эшелоны. А еще через сутки высадились в степи между Белгородом и Курском.

На Курской дуге назревали бои, но мы об этом пока ничего не знали. Конечно, понимали — не к теще на блины приехали. Будем воевать. Однако совершенно не представляли, что здесь разыграется одна из величайших битв, в которой столкнутся три миллиона солдат и после которой мы уже будем гнать и гнать фашистов до самого Берлина.

А пока стояла тишина. Тишина на огневых, на НП. Это успокаивало, настраивало на мысли о доме. Изредка кружился над головой самолет... Но и он улетал, терялся в дымном небе.

И опять тихо.

Мы старались не выдавать своего присутствия на новой линии обороны. Окапывались только по ночам, зарывались в землю, а чуть свет, прекратив все работы, замирали.

Так прошло около двух недель.

Однажды, когда солнце было уже совсем низко и ложились длинные тени, я пришел на батарею и увидел Ивана Даниловича. Он сидел в конце блиндажа на ящике из-под мин и как-то странно смотрел в одну точку. «Скучает», — подумал я. Скучал не только он, Ожидание надоело всем. В бою и то лучше. Там, по крайней мере, про все забываешь, думаешь только о том, как выжить и победить.

Я присел рядом с Иваном Даниловичем. В конце концов ему надо рассказать о сыне. Да и кто расскажет, как не я. Каримов в госпитале, и едва ли вернется: пули продырявили ему обе ноги. Да и моя жизнь тоже может оборваться. И тогда Иван Данилович ничего не узнает об Алеше. «Вот сейчас успокоюсь и начну», — подумал я. Но Иван Данилович повернулся и еле слышно вымолвил:

— Старуха померла...

Я не сразу нашелся, что ему сказать, и только представил его одиночество. Дома у Ивана Даниловича больше никого не оставалось.

— Добре, Алешка жив, — прибавил он. — А то совсем с ума сойти можно.

У меня подкатил комок к горлу. Я поднялся, постоял немного и, сам не знаю для чего, приказал вызвать старшего на батарею.

В конце войны меня откомандировали в штаб фронта, а оттуда — на Дальний Восток. В день отъезда Иван Данилович отсутствовал, и я уехал, не простившись с ним. В том же году, после разгрома Квантунской армии, меня демобилизовали. Я, никогда не думавший быть военным и ставший им по случаю войны, бесконечно радовался, что наконец-то, после долгих лет службы, сдам оружие и уеду домой.

...Позади остались синие воды Байкала, туннели, Шаманский камень, покрытые первым осенним золотом леса Сибири. Поезд миновал Омск и подъезжал к Уралу. Я поминутно выглядывал из окна, стараясь не пропустить села Барабихи, что рядом со станцией и вот-вот должно показаться. Это было село Алексея, куда я непременно собирался заехать. Хотелось поклониться местам, где он родился и вырос и где, наверное, сейчас, вернувшись с войны, доживает свой век Иван Данилович.

Едва поезд замедлил ход, подходя к станции, как я уже соскочил с подножки вагона.

С трепетом в сердце подошел к заветной избе. Остановился у крыльца: постучать или обождать немножко? Да, надо успокоиться. Наконец, собравшись с мыслями, потянулся к стеклу. На стук никто не отозвался. Ладно, подожду еще. Меня охватило чувство, будто я стою не у чужого, а у своего дома, в котором не был много лет, и вот сейчас должен встретиться с матерью, хотя знаю, ни дома, ни матери у меня нет с сорок первого года.

Постояв немного, бросил папиросу и открыл дверь. В избе никого не было. Мне стало неловко, и я подумал, что надо выйти, постоять на крыльце, пока кто-нибудь появится. Но выйти уже не мог. Из старой багетовой рамки, висевшей на стене, на меня смотрел Алексей. Он улыбался, сверкая белыми зубами, над его льняным чубом — ветка цветущей яблони. Весна... Я застыл, не в силах оторваться от фотографии. В памяти всплывали картины пережитого. Да, это было тогда в Орле, где начинали службу. Там, на берегу Оки, в саду, который почему-то назывался «Ботаник», и был сделан этот снимок. Мы даже получать его ходили вместе... И вдруг стало казаться, что Алексей жив, что он сейчас войдет в избу... Стук в сенцах вывел меня из полузабытья. Я обернулся и увидел Ивана Даниловича.

— Ох ты, вот удача-то! — воскликнул он и вдруг остановился. — Постой, да ты, никак, майор? Виноват. Сразу-то и не приметил.

— Все. Отслужился я...

Он будто не слышал, вытянулся — руки по швам — пристукнул каблуками: солдат всегда солдат.

Мы сидели и вспоминали бои на Днепре, под Яссами, на мутном Одере, куда довелось дойти вместе. И по тому, как он прищуривал правый глаз, как причмокивал языком, я снова видел того Ивана Даниловича, которого знал на войне. Веселый, разговорчивый, он был душою солдат. Нередко, сидя в окопе, рассказывал какую-нибудь историю и порой подсыпал такого перцу в свой, наверняка, выдуманный рассказ, что все покатывались со смеху.

— Значит, домой?

— Домой, Иван Данилович.

— Ну что ж, веселись, душа!.. Только помнится... — он понизил голос. — Помнится, нету у тебя дома.

— Нету, Иван Данилович.

— А ты вот чего, — он поднял синие, окаймленные морщинами глаза, — оставайся... У нас тут простор. Леса, озера... И еще стройка развертывается... Сам думал пойти на строительство. Приехал с войны — бобыль бобылем. Тоска... Совсем было пошел, а председатель — не пущу и только. Что ж это, говорит, получается, столько лет в селе прожил, а теперь — бежать? Никак это тебе, старому, не подходит. Он, председатель, бывший старшина. Душа человек. Подумал, как такого обидеть? Да и года не те. На стройку оно сподручней молодым. Ладно, говорю, давай на ферму. Поначалу возчиком был, теперь за скотом хожу... Крепнет хозяйство. — Он походил по комнате и снова повторил: — Так, значит, домой... Ну, что ж, веселись, душа!.. А мне люди передали: «Беги, Данилыч, тебя военный начальник ищет». Что, думаю, за начальник? Бегу, ломаю голову, а чтоб про тебя — и в мыслях не было...

Весь день гостил я у Ивана Даниловича и все обдумывал, как лучше завести разговор об Алексее. Он, отец, и теперь, наверное, ждет сына. На что-то надеется... Но я чувствовал, что уже не смогу умолчать.

— Прости, Иван Данилович, — начал я, усаживаясь за стол. — Виноват...

— Виноватых бьют, — тотчас подхватил старик и поднял свою рюмку. — Ну, давай за встречу.

Он вытер ладонью усы и, повеселев, заговорил, не давая мне вернуться к начатому разговору.

— Люди встречаются — хорошо. Встреча молодит, разлука — старит. Столько разлук на свете... Нет, мы за встречу!.. Я все о тебе думаю — молодой, неженатый ты... Мне, старому, что? А тебе никак нельзя. Я, можно сказать, закругляюсь, а тебе жизнь начинать. А начинать ее как? Непременно с семьи. Бери женку-красавицу, да чтоб работящую. В одной красе, скажу тебе, проку мало... А у нас тут такую кралю найти можно! Сколько их, девчат, без женихов осталось!