Два Гавроша - Шмушкевич Михаил Юрьевич - Страница 30

• Предыдущая
• 30/38
• Следующая

— Жри, не то Шульц подумает, что голодовку объявил.

Голодовка… Дядюшка Жак рассказывал, как французские коммунисты однажды объявили в тюрьме голодовку. Три дня никто не прикасался к пище. Когда об этом узнали на заводах, рабочие забастовали в знак солидарности с политическими заключёнными, Тюремное начальство испугалось и немедленно согласилось на все требования арестованных.

Что это за смех в соседней камере? Он перекатывается, как морские волны, и снова отступает. Заключенные смеются громко, дружно. Тихо — и снова смех. Что там происходит? Что могло вызвать такой смех у измученных голодом и пытками, обреченных на смерть людей?

В стене неожиданно заговорил рупор:

— Здравствуй, сынок! Шульц вызывал тебя сегодня?

— Вызывал, — ответил Павлик.

За стеной стало тихо. Никто больше не смеялся.

— Выдержим?

— Выдержим, — ответил Павлик.

— Верим. Спасибо тебе от всей камеры.

Павлик радостно улыбнулся и подумал: «Приятно, когда в тебя верят такие люди».

В тот же день к нему в камеру пришла еще большая радость: кто-то подсунул под дверь записку. Он слез с койки и подполз к ней. Записка была от Жаннетты. Она писала: «Мужайся. Мы тебя не забываем».

Всю ночь Жаннетта провела в очереди за картофелем. А утром, вернувшись домой, она не застала дядюшки Жака.

— Где дядюшка Жак? — встревоженно спросила Жаннетта.

— Ушел, — ответила мать. — Он должен был уйти.

— Ушел? Совсем?! — встрепенулась Жаннетта. — Что же теперь будет? Дядюшка Жак обещал помочь освободить Павлика и ушел. Выходит, он меня обманул? — Она горько заплакала.

Мать подошла к ней, хотела что-то сказать, но Жаннетта отстранила ее рукой и еще громче зарыдала.

— Вы все обманщики! Все! А дядюшка Жак самый большой обманщик!

— Жаннетта, — не на шутку рассердилась мать, — как ты смеешь так говорить о дядюшке Жаке?! Да знаешь ли ты, кто он? Вот уже пятьдесят лет, как этот человек не щадит жизни своей ради тебя, ради меня, ради всего нашего народа.

Жаннетта поняла, что сгоряча сказала глупость. Ей стало стыдно. Помолчав, уже совсем другим тоном спросила о том, что ее больше всего волновало: что же будет с Павликом?

Мать ничего не ответила. Она время от времени бросала на Жаннетту сочувственные взгляды, потом и в ее глазах показались слезы.

— Ты что-нибудь узнала о нем? — обняла Жаннетта мать. — Скажи, они не убили его, нет? — дрожащим голосом спрашивала она.

Мари Фашон отрицательно покачала головой. Он жив, но ему тяжело. Очень тяжело. Его мучают; бьют. От него требуют сведений о подпольщиках, о немецком солдате Рихарде Грассе. Он молчит. Молчит. Он ведет себя, как взрослый, как настоящий коммунист. Такой никогда не выдаст товарища. Недаром дядюшка Жак говорил о нем: «Это орленок. Он родился и рос в стране, где люди живут с расправленными крыльями».

Жаннетта могла гордиться своим другом.

— И от меня гестапо ничего бы не добилось, — твердо сказала она. — Веришь?

— Верю, — отозвалась Мари Фашон и добавила: — Позавтракаем, и ты пойдешь со мной.

— Куда, мама?

— К одной знакомой. К той, которая обещала передать твою записку Павлику.

Уборщица тюрьмы жила в предместье города, Мари Фашон с Жаннеттой добирались к ней почти целый день. Наконец остановились у маленького облупленного домика с трещинами в стенах. На крыше, напоминавшей плохо очищенную от чешуи рыбу, тут и там торчали отдельные черепицы. Не тронутой временем осталась одна лишь башенка с петушком на острие шпиля.

Пожилая женщина с седыми волосами ввела их в низенькую, убого обставленную комнатку.

— Что нового, Полетта? — устало спросила Мари.

Глаза хозяйки испуганно метнулись в сторону.

— Это моя дочка, — успокоила ее Фашон. — Она уже взрослая. При ней можешь говорить.

Седая женщина молчала. Все-таки ее смущало присутствие Жаннетты. Наконец она заговорила, но совсем не о том, что интересовало ее гостей. Рассказывала, как трудно работать в тюрьме, что домой после дежурства приходит усталая и ничего не успевает сделать, показывала фотографию сына, умершего от менингита, и ни слова о деле.

— Ты его видела? — лопнуло терпение у Мари Фашон.

— Кого? — спросила женщина, снова покосившись на Жаннетту.

— Мальчика. Русского.

Полетта опустила глаза и кивнула в знак подтверждения.

— Я вижу его почти каждый день, — тихо, пугливо проговорила она. — По утрам, когда делаю уборку. Надзиратель храпит на стуле, а я тихонько заглядываю в волчок. Малыш совсем не спит, мается. Бедняжка все стонет и стонет. На днях его снова допрашивали…

— Били?! — побледнела Жаннетта. Вскочила и застыла в ожидании ответа.

— От капитана Шульца ласки не жди, — горько вздохнула Полетта. — Пряниками он кормит одних негодяев: тех, которые ему преданно служат. Сегодня привели новенького — шофера такси. С виду здоровенный такой, крепкий, а на деле — половая тряпка. Раскис, все выболтал. Может, даже больше, чем знал. Его ведут после допроса по коридору, а он плачет, как баба. Волосы на себе рвет, вопит, чтобы во всех камерах услышали: «Французы, я подлец! Французы, Антуан Бельроз трус. Он предал честных людей!»

Мари Фашон побелела, как полотно.

— Антуан Бельроз? — переспросила она, стараясь скрыть волнение. — Полетта, ты не ошибаешься? Бельроз, Антуан?

— Что ты! Я, слава богу, еще при своем уме, — обиделась Полетта. — Он все время орал: «Французы, Антуан Бельроз трус. Он предал честных людей!» А в чем дело, Мари?

Фашон бросила взгляд на Жаннетту и с горечью произнесла:

— Теперь Павлику будет совсем худо.

Обстоятельства заставили Мари Фашон срочно переменить местожительство. На другой день после ареста Антуана Бельроза они с Жаннеттой перебрались на другую сторону Сены, в заплесневелый от сырости подвал пятиэтажного дома.

— Доченька, — обратилась к Жаннетте Мари, — я ухожу. Надо предупредить товарищей об аресте шофера. Когда вернусь, не знаю. Сбегай за хлебом и сразу же возвращайся домой.

Они вместе вышли на улицу.

— До свиданья, Жаннетта!

— До свиданья, мама, — грустно ответила девочка.

Она не тронулась с места, пока мать не скрылась за углом.

В очереди Жаннетте стоять не пришлось. Хлебный магазин был закрыт. Толпившиеся вокруг женщины открыто выражали свое негодование. Они ругали оккупантов и зло высмеивали американцев, продвигавшихся черепашьим шагом.

Мужчина в черном берете, с обвислыми седыми усами, пугливо обернувшись, вмешался в разговор.

— Терпение, женщины, терпение, — сказал он и принялся с жаром расхваливать генерала де Голля. — За что петеновский суд приговорил его заочно к смертной казни? Вор он, шарлатан, убийца? За что, спрашивается? Известно за что… Коммунисты? Да… Что ж, если быть справедливым — от правды не уйдешь, — надо признать, что они, то есть коммунисты, с первого дня нашего позора начали сколачивать из рабочих эти вот… как их зовут… отряды франтиреров и партизан. Здесь опаснее, чем за морем? Оно, конечно, так, но все-таки генерал де Голль молодчина, национальный герой. А какую армию он создал! Он ведет ее сюда. Вот-вот она будет в Париже.

— Да, месье, де Голль человек умный, патриот истинный, — согласилась женщина и глубоко вздохнула. — Но почему-то он слишком долго собирается. Ох, как долго!

Сгорбленная старушка в соломенной шляпке начала упрекать советское командование.

— Почему московские начальники, что в Кремле сидят, не сбросят парашютный десант? — спрашивала' она возмущенно. — Русские парни, будьте уверены, в два счета очистили бы Париж от коричневой заразы, Русские солдаты сто тридцать лет назад пешком сюда из своих степей добрались[17].

Услышав это, Жаннетта подумала: «Может быть, советские войска действительно придут сюда? Как Павлик обрадуется! А я? Все. Все парижане. Все французы были бы рады их приходу». Постояв немного, она направилась в другой магазин.

• Предыдущая
• 30/38
• Следующая