Господин Великий Новгород - Мордовцев Даниил Лукич - Страница 24

• Предыдущая
• 24/45
• Следующая

На Побережье он опять заметил старую кудесницу, которая шла берегом Волхова, видимо торопясь к своим каменоломням. Он вспомнил, что видывал ее когда-то, еще при жизни старого посадника Исаака Борецкого, у его жены Марфы... Зачем она тогда ходила к ней?..

— Темное дело... темное! Ах, ворон — ворон...

Между Разважею и Борковою улицами старик поравнялся с «чюдным» домом Борецких, перешел через улицу и сел на каменной ступеньке крыльца этого дома, чтоб передохнуть. Вечер был ясный, тихий, и окна дома были открыты. Из дому слышались голоса. Старик прислушался и явственно различил голос самой посадницы и даже слова, которые она говорила.

— Так рцы добре знаешь? — спрашивала кого-то Марфа.

— Добре, баба, — отвечал детский голосок, в котором звонарь тотчас же узнал голос Марфиного внучка.

— А каки слова на рцы знаешь? — снова последовал вопрос.

— Риза, баба.

— Риза. А еще, а?..

— Запамятовал, баба.

— То-то, дурачок, — запамятовал... Все купаешься с смердятами — все уроки и прокупал! Еще утонешь...

— Я, баба, не утону — я плаваю.

— Добро-ста!.. А каки еще слова на рцы?

— Риза... вода...

— Вода!.. Ах ты, тетеря!.. Розгою бы тебя за воду...— А рыба?..

— Ах, рыба! Рыба точно!.. А она, баба, в воде!

Марфа засмеялась. И старый звонарь, слушая эту речь, добродушно рассмеялся: «У-у, вострой малец!»...

— Ну, так рыба, да еще рог...

— Да, баба, рог.

— А какой стих на рцы?

— Стих я, баба, знаю:

— Добре, похваляю... А что есть рог?

— Рог, баба, у коровы, и у барана рога, и у козла рога.

— Ах, дурачок, дурачок!.. Как же человек рог возносить будет?.. Ноли у тебя есть рога?

— Ниту, баба... у козла рога, у коровы...

— То-то... А у человека рог — сие есть гордыня: рог не возноси — сиречь не гордись... А еще на рцы каки словеса знаешь?

— Запамятовал, баба.

— А это что у тебя?

— Рубашечка, баба... Ах, вспомнил и стих:

Старый звонарь, слушая это, только головой качал от умиления: «Уж и малец же! У... у, востер, постреленок!»

— Так... так... хорошо... Стих добре помнишь... «Рубаха бела — праздник есть младому» — точно...

— А у меня, баба, рубашечка аленька...

— Есть и беленька, и синенька, и желтенька... Ну а еще каки слова на рцы?

— Решето, баба...

— Ну, еще... а? Что ты ел утром ноне?

— Репу... Да — да, баба, редька, репа...

— Хорошо, хорошо, дружок... Только не забывай.

— Не забуду, баба.

— А то отец не привезет московского пряника.

В это время старик закашлялся, и голова Марфыпосадницы показалась в окне. Рядом с нею выглядывал и маленький Исачко в красной рубашонке. Старик низко поклонился.

— А! это ты, Корнил... Здравствуй! — приветливо сказала Марфа.

— Здравия желаю, матушка, золотая моя.

— Что скажешь, Корнилушко?

— К твоей милости, посадница золотая.

— Войди в хоромы.

— А что Гавря, дедушка, воротился?

— Воротился, батюшко-посадич.

Челядницы отворили крыльцо, поклонились старику, уважаемому всем Новгородом, и ввели его в хоромы через светлые сени.

Он очутился в большой, знакомой ему палате, окнами на Волхов, и помолился на образа и на распятие, ярко блиставшие в богатой киоте.

— Паки здравия желаю, матушка-посадница.

— Присядь, Корнил. Прикажь, Исачко, наточить браги.

— Не до браги бы топерево, матушка, — медленно проговорил старик, все еще стоя у порога.

— Почто не до браги? Брага добрая — млеко старости.

— Так-ту, так матушка-посадница, да время топерево не такое.

— А что?

— Да вот ворон, матушка...

— А что ворон, дедушка?.. Ково нарицает?.. Бабу? — зачастил Исачко, воротившийся в палату.

— Что ты про ворона, Корнилушко, говоришь? — переспросила Марфа.

— Да с поля, матушка-посадница, воротился воронок мой, с ночи пропадал... А топерево воротился весь в крови...

— Что ты? Как?

— И клевало-то у ево все в крови по самыя, сказать бы, очи — по головку...

— Кто ево так зашиб, дидушка? — вмешался Исачко.

— Не зашибен он, батюшко-посадич, а покровянился по саму головку...

— Ну и что ж?.. — начала бледнеть Марфа.

— И ножки в крови, матушка, по самое черевцо...

Марфа становилась все бледнее и бледнее... Исачко смотрел и на нее, и на старика недоумевающими глазами.

— Не в падали, матушка, закровянился он. От падали крови нетути... В живой кровушке, думается мне, бродил воронок-от мой...

— В чьей? — с ужасом спросила Марфа.

— Богу то ведомо, матушка... А токмо хрестьянскаято кровь, думается мне... Либо московска, либо...

— Наша?.. Новогородска?..

— Не знаю, золотая моя.

Марфа так сжала руки, что пальцы ее, несмотря на всю их пухлость и рыхлость, звонко хрустнули. Грудь ее высоко подымалась. Тонкие ноздри расширились, как у испуганной лошади... Казалось, ей дышать было нечем — воздуху не хватало в ее полной, широкой груди...

Она глянула на киоту, на распятие... Вспомнила, как на этом распятии клялись ее сыновья, Арзубьев Киприан, Селезнев-Губа Василий, Сухощек Иеремия, как плакал Зосима соловецкий...

Ей почему-то вспомнилась и неудачная поездка в Перынь-монастырь, и странная льняноволосая девушка на берегу Волхова, при виде которой воспоминания молодости ножом прошли по ее душе и вызвали образ того, кого она силится забыть всю жизнь — и не может... И эта старая кудесница, грозившая клюкой, — она ей, Марфе, грозила, и Марфа, словно осужденная, выслушала эту угрозу...

Неужели теперь именно должна разразиться над нею кара за прошлое?.. А Горислава с льняными волосами — неужели это она?.. Она, непременно она...

Но зачем плакал Зосима соловецкий? Кого он оплакивал? Боярин Панфил сказывал, что угодник видел тогда у меня на пиру людей без голов... Но кого?

— Ноли, матушка, не было никаких вестей? — прервал старик размышления Марфы.

— Никаких... Перед тобой заходил ко мне посадник, так говорит: рано быть вестям.

— Так один ворон гонцом прилетел... дивное дело.

— Да, ворон... Точно гонец — и в крови весь... Только не говорит, чья она, кровь-то...

Марфа подошла к киоте и взяла лежавшую там книгу в кожаном переплете.

— «Откровение святаго Иоанна Богуслова...»[59] Благослови, Господи, испытать судьбы твои, — сказала она тихо, как бы про себя, держа в руках книгу.

Потом она перекрестилась, положила книгу себе на голову, трижды повернула ее на голове, щелкнула серебряными застежками и наудачу открыла книгу.

— Что-то Господь скажет?.. Благослови, Боже.

И она медленно прочла:

— «И видех, и се конь бел, и седяй на нем имеяше лук: и дан бысть ему венец, и изыде побеждаяй, и победит»[60]... — Она остановилась.

— Дан бысть ему венец — ноли это Иван князь московский? — говорила она в раздумье. — И конь бел, и победит...

Старый звонарь в страхе прислушивался к ее словам... А Марфе вспомнился князь Михайло Олелькович на белом коне... «А може, венец киевский, не московский?» — Она вздохнула и читала дальше:

— «И егда отверзе печать вторую, слышах второе животно глаголище: гряди и виждь. И изыде другий конь рыж, и седящему на нем дано бысть взяти мир от земли, и да убиет друг друга, и дан бысть ему меч великий»[61]... — Она опять остановилась.

• Предыдущая
• 24/45
• Следующая