Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 47
- Предыдущая
- 47/154
- Следующая
Лестница была не та. Запах — тот же, знакомый до «сжимания сердца», чугунный рельеф ступеней — тот же, гулкость лестничного пролета — та же. Но сама лестница была сплошная, уходящая высоко вверх, без площадки посредине. И в стене — никакого окна…
Нет, перестроить ее не могли. Не хватило бы ни мастеров, ни сил, ни денег для переделки такого могучего сооружения. Да и зачем? Ясно, что эта лестница была такой изначально, с восемнадцатого века.
Я рассеянно, с ощущением потери поднялся на второй этаж. Здесь мне показали наполовину расчищенную фреску. Богородица с Младенцем на руках смотрела словно сквозь дымку из далекого-далекого пространства. Смотрела понимающе и ласково. У меня потеплело на сердце. Однако ощущение, что я не в прежнем мире, не в книжном храме моего детства, не оставляло меня.
Я прошелся по бывшему читальному залу, где когда-то в закругленном помещении алтаря стоял овальный стол, за которым я (уже почти взрослый, десятиклассник), сочинял свои первые рассказы. Побывал и в «абонементе», где теперь стучали молотками жестянщики. В плане помещений ничего не изменилось. Но лестница…
Я вернулся на ступени. Спустился до средины. Где же площадка? Где окно? Пусть за стеной нет уже старого сада и желтеет обшарпанная штукатурка построенного на его месте Дворца пионеров, но окно-то должно было остаться!
Я вышел на улицу обернулся к церкви и… понял, что окна просто не могло быть. Никогда. Окна были на первом и втором этажах церковного здания, а мое должно было бы располагаться на границе между этажами. Оно никак не вписалось бы в архитектуру фасада.
Тогда что же? Значит, все, что было — плод искаженной взрослой памяти, которая преподносит детские сны, как явь?
Но как же? Сны — в течение многих лет? С такой точностью чувств? С такой памятью о мраморном подоконнике — гладком и холодном, когда утыкаешься в него подбородком (а носом — книгу)? С горящими от фонаря листьями за чугунным узором оконного переплета… А площадка (деревянная в отличие от ступеней). Я помню сучок половицы, похожий на лошадиный глаз, я уронил на него однажды пухлый роман «Айвенго»… На площадке было светло от яркой лампочки, а нижняя часть лестницы — почти в полумраке…
Не может быть, что этого не может быть. Иначе с чего бы я помнил это почти полжизни? И… зачем такой обман?
И я стоял в горестном недоумении, пока не стало просачиваться в меня понимание (милостивое, как прощение). Все было. Только было не здесь, не совсем здесь. За тонкой гранью близкого, соседнего пространства, в котором осталось мое детство.
«Ты же столько раз писал о параллельных мирах, о совмещенных и пересекающихся пространствах, о темпоральных кольцах, о многомерности нашего бытия. Писал и верил в это. Почему же сейчас, когда оно коснулось тебя наяву, растерялся, как мальчик в сумрачной незнакомой комнате?»
В самом деле, все объясняется просто, если принять за истину, что в жизни своей человек иногда переходит из одного пространства в другое. В силу каких-то космических или иных причин. Пространства эти бывают очень похожи друг на друга, но все же различны в некоторых деталях и обстоятельствах. Поймешь это — и становится понятным, почему водонапорная башня в центре города оказывается восьмигранной, хотя в детстве ты ее всегда видел круглой. Почему посреди твоего любимого фонтана (сохранившегося лишь на старой фотографии) стоит только один чугунный журавль, хотя их было два. Почему старый школьный приятель утверждает, что в июне сорок восьмого года мы с ним не могли ловить лягушек в лесном болоте, поскольку сразу после экзаменов он уехал в пионерский лагерь. А я-то все помню до мелочей…
В общем-то — пустяки. Ну подумаешь: лягушки, фонтан, башня. Можно отмахнуться и все объяснить неточностью памяти. Но начинаешь разбираться, копать, и ощущение неведомого подступает вплотную. Такое же ощущение необъяснимости, выхода за рамки привычного бытия, которое я испытал, когда в детстве отчим показал мне кольцо Мебиуса. Оторвал от газеты ленту, перекрутил, соединил — и свершилось невозможное: две плоскости соединились в одну. Это было непостижимо: вроде бы налицо две стороны листа и в то же время не две, а одна.
Не здесь ли тайна перехода из одного пространства в другое, из мира в мир?
Там, у бывшей библиотеки, эти мысли скользили у меня, успокаивая и проясняя суть вопроса.
«Только старайся больше не ходить на ту лестницу», — сказал я себе. И вспомнил строчку из какого-то стихотворения. Вспомнил не точно, однако ясно ощутил интонацию-предупреждение: «Никогда не возвращайтесь в прежние места…»
Хотя почему бы и не возвратиться, если придет желание? Надо только сделать поправки координат, учесть смещение пространства своего давнего детства, как штурман в море учитывает смещение светил при переходе через обширные океанские пространства… А то, что на лестнице не окажется площадки и окна… ладно. Зато, наверно, в бывшем читальном зале уже полностью расчистили старинную фреску, и я постою перед ней с ощущением нового открытия и с благодарностью за разнообразие и чудеса бесконечного мира…
Я снова и снова вспоминаю старую библиотеку. Узкий абонементный зал, приглушенный говор посетителей, развал книг на длинном застекленном прилавке и азартное замирание души, с которым высматриваю какую-нибудь самую-самую книгу.
Так однажды высмотрел «Пылающий остров» — пухлый томик в обшарпанной обложке «Библиотеки приключений»…
Сейчас отношение к Александру Казанцеву, патриарху нашей фантастики, разное. Кто-то по-прежнему хвалит, кто-то пренебрежительно оттопыривает губу. А я благодарен ему всем сердцем за книги, которые в детстве уводили меня в распахнувшиеся фантастические пространства, полные великих преобразований и не менее великих тайн. И думаю, у множества читателей моего поколения найдутся для Александра Петровича добрые слова.
Нашлись они и у Аркадия Натановича Стругацкого, хотя были люди, которым почему-то хотелось столкнуть друг с другом (хотя бы заочно) А. Казанцева и знаменитых братьев-фантастов.
В 1981 году, когда «Уральский следопыт» присуждал первую премию «Аэлита», были выбраны сразу два лауреата, даже три: Александр Казанцев и братья Стругацкие. В этом была немалая мудрость — проявить признание и благодарность известным авторам разных поколений. Но мельтешили среди участников праздника юные прыщеватые «фэны», которые азартным полушепотом сообщали друг другу, что «Аркадий в своем выступлении врежет старикану за его старомодные книженции». Аркадий Натанович вышел на сцену и сказал, с каким интересом читал в юности романы Казанцева и как благодарен ему за эти книги.
Наверно, Аркадий Натанович далеко не все принимал в творчестве старого писателя, но благодарность его была искренней. К тому же, А. Стругацкий был истинный интеллигент, человек с громадной внутренней деликатностью.
Впрочем, деликатность не помеха простоте и непосредственности. В этом я убедился в тот же «аэлитный» день. Точнее, вечером, когда в редакции отмечали завершение праздника. Отмечали шумно и неофициально. Здесь-то и состоялось наше близкое знакомство с Аркадием Натановичем. Близкое в прямом смысле, ибо мы стукали друг друга животами.
Живот у меня был в ту пору не тот, что нынче, но все же, как говорится, «имел место». У Аркадия Натановича комплекция тоже «вполне»… Совершенно не помню, о чем мы поспорили, что не поделили, поскольку перед этим «попраздновали» уже изрядно. Запомнилось только, что мы стоим друг против друга и поддавая друг друга упругими округлостями, ведем разговор примерно такого содержания: «…А ты кто такой?» — «Нет, скажи, а ты сам кто такой?» Нас быстренько и деликатно развели, вскоре уже мы рядышком подымали фужеры во славу нашей (тогда еще советской!) фантастики и Аркадий желал мне поскорее тоже стать лауреатом «Аэлиты» (что я и исполнил через два года).
После этого наши отношения были самыми добрыми. Встречались мы не часто, но перезванивались, посылали друг другу книжки.
- Предыдущая
- 47/154
- Следующая
